В этой книге описаны интересные моменты моей жизни в период работы над докторской диссертацией, то есть 30-е годы моего существования. В четвертую часть вошло описание моих главных научных результатов в первый (советский) период моей научной работы, а также описание той обстановки, которая царила в научном мире, который меня окружал. Кроме фактов книга содержит мои мысли на самые разные темы.

Виктор Кон

МОЯ ЖИЗНЬ.
Воспоминания в свободной манере.

Часть 4. Докторская диссертация.

Предисловие

Это четвертая часть моих воспоминаний из семи, уже написанных. Фотографии к четвертой части размещены в альбоме "Воспоминания-2" на моем аккаунте сайта Яндекс-фотки, посмотреть фотографии можно кликая здесь . К сожалению сервис прекратил работу, и они оказались на Яндекс диске без комментариев. Со временем я это исправлю. Там же есть ссылки и на другие альбомы, в том числе альбом "Воспоминания-1" к первой части воспоминаний. Я стараюсь писать максимально достоверно, то есть не выдумки, а как все было на самом деле. Однако, к сожалению не все детали мне были известны, и не все были интересны в свое время, а многое просто забылось. Поэтому картина частично может оказаться неточной. Если кто из очевидцев тех событий укажет мне на неточность или дополнительную деталь, то я перепишу соответствующий фрагмент. Электронная публикация тем и интересна, что ее можно переписывать постоянно. Всего написано семь частей. Скачать все семь книг, уже написанных, в электронном формате fb2 для чтения на планшете можно здесь . Книги существуют также в pdf формате, их можно скачать здесь . Свои замечания можно присылать мне на адрес электронной почты: kohnvict@yandex.ru. Есть у меня и много сайтов в интернете, главный тут . Итак я начинаю. (Июль 2012 года)

Многоволновая дифракция.

Интересный феномен -- начало жизни запомнилось лучше, чем середина. Писать становится все сложней. Хотя впечатлений от жизни в тридцати-сорока-летнем возрасте тоже много, но они оказались никак не привязаны к конкретным датам. Даты приходится восстанавливать по бумагам, но и это не просто, не все удается восстановить. Очень помогают список опубликованных статей и программы конференций. Остальные даты приходится восстанавливать по разным источникам, включая интернет.

Так из интернета я узнал, что Афанасьев защитил докторскую диссертацию в 1971 году. Я совершенно не помню ни его защиту, ни какие-либо события, с ней связанные. А Максимов защитил докторскую диссертацию в 1972 году. То есть к началу 1973 года уже оба были докторами, а я написал, что они только писали диссертации. Впрочем небольшая путаница с датами не имеет принципиального значения.

В этой части я попробую рассказать о своей работе над теми статьями, по которым в 1985 году я защитил докторскую диссертацию. Защита докторской у меня затянулась, так же как и кандидатской. Реально я ее начал писать в 1983 году и закончил в начале 1984 года, но и писать я ее начал с опозданием. Причиной явился разрыв с Афанасьевым. Хотя я все свои статьи написал сам, и все работы сам сделал, но Афанасьев был соавтором некоторых статей.

Докторская диссертация у меня была очень толстой и состояла из четырех глав, каждая из которых представляла собой отдельное направление в науке, но недостаточно развитое с моей точки зрения для докторской диссертации, хотя и намного превосходившая кандидатскую. А в целом диссертация оказалась намного выше по уровню, чем те, какие я потом мог видеть.

Опять сработал эффект неточного понимания того, что надо. Я просто сложил все вместе свои статьи, и самой главной проблемой было выбрать название и направление в науке. В конце концов я придумал такое название: "Когерентные явления при распространении рентгеновского и синхротронного излучения в кристаллах".

Под такое название можно было бы написать все, что угодно, вот я и написал. Более конкретными были названия глав. Первая глава посвящалась многоволновой дифракции, вторая глава -- дифракции сферической рентгеновской волны, третья -- методу стоячих рентгеновских волн, и четвертая -- эффекту Мессбауэра при возбуждении системы ядер в кристалле коротким импульсом синхротронного излучения.

Надо сказать, что каждая из четырех глав сделала меня классиком в соответствующей области, первооткрывателем и пионером. И все направления продолжали развиваться и после защиты диссертации, как в моих работах, так и в работах других авторов. У меня была довольно сильная диссертация, за которую не стыдно. И реально я мог бы написать меньше и защититься раньше, но я просто сам был не готов психологически.

Из указанных четырех направлений я уже немного описал два раздела своей работы. Первый раздел был инициирован Афанасьевым, а еще раньше Пинскером. Работы по этому разделу были выполнены раньше других, фактически я с этого начинал свою деятельность сразу после защиты кандидатской диссертации, и в то свободное время, которое оставалось от других дел.

Однако по первому разделу были и другие статьи, опубликованные уже в начале 80-х годов. Дело в том, что в то время многоволновой дифракцией в СССР активно занимались в трех местах. Я уже писал про Черновицкий университет и группу Михайлюка. Вторым таким местом был Ереванский университет, где главным организатором всех работ был Петрос Акопович Безирганян. Третьим -- МГУ, где работала группа под руководством Кацнельсона. Как потом шутил Михайлюк, это была операция МЕЧ (Москва, Ереван, Черновцы).

Ереванцы принимали активное участие в рентгеновских конференциях, и в какой-то момент Афанасьев решил с ними познакомиться поближе. Он поехал в Ереван, видимо, по их приглашению, и вернулся оттуда полный впечатлений. Когда это было конкретно, я уже забыл, возможно потом вспомню. Но я запомнил разговор с ним после этой поездки.

Он сказал, что там очень много людей, и они не знают что делать. Нам надо их возглавить и использовать их человеческий потенциал. Он предложил мне, чтобы я тоже туда съездил и познакомился с ними. Я выписал себе командировку и поехал. Меня встретил Рубен Габриелян, с которым мы познакомились в Ленинграде в 1970 году, и поселил в гостинице Ани.

Эта гостиница в Ереване самая лучшая и дорогая, она являлась аналогом московского Интуриста. Но москвичей практически всех там поселяли. Я потом еще много раз приезжал в Ереван, и все время там жил. Последний раз это было в 1992 году, после чего я ездить в Ереван перестал, хотя и потом много раз приглашали. Но о той поездке писать рано.

Когда я приехал в Ереван в первый раз, я забыл, это было в середине семидесятых поздней осенью, ближе к зиме. И скорее всего еще до конференции в Цахкадзоре 1977 года. Я ничего не знал в городе, но это было неважно. В Ереванском университете существовала жесткая система по уходу за москвичами. Меня очень редко оставляли одного в городе. Обязательно кто-то меня встречал, провожал, водил. Люди сменялись, то одни, то другие, я никого из них не знал, знакомились при встрече, но постоянно кто-то был.

Я запомнил как Рубен принес мне в гостиничный номер еду, перед тем как идти куда-то, кажется в университет. Это был армянский лаваш, зелень и сыр. Армянский лаваш я тогда видел впервые. В то время в Москве его не продавали. Вообще говоря, Рубен возился со мной по вполне понятным причинам. Я был специалистом-теоретиком по многоволновой дифракции, а он занимался многоволновой дифракцией экспериментально.

И мы реально обсуждали конкретную научную задачу. Он мне рассказал, что у них очень сильно развита интерферометрия, тогда это был модный раздел рентгеновской оптики. Они вырезают из кристалла кремния разные конфигурации вертикальных пластин на общем горизонтальном основании. При этом все пластины имели точно одинаковую ориентацию атомных плоскостей.

Его идея состояла в том, что если использовать трехволновую дифракцию, то можно один пучок разделить на два при отражении по Брэггу, то есть назад. А затем используя отражения от других пластин снова соединить два пучка в один, хотя бы частично. Важно, что не надо ничего крутить и настраивать. Все пластины вырезаны из одного кристалла, и во всех одновременно выполняются условия Брэгга.

Он попросил меня сделать теоретический расчет его схемы интерферометра, и я обещал ему сделать такой расчет. Перед отъездом назад, я сам накупил на рынке армянского лаваша впрок, они мне подарили какое-то количество бутылок коньяка. каждый раз это было по-разному, а Рубен вручил мне большую плетеную корзину с фруктами в подарок. В тот приезд я и сам походил немного по городу, зашел в музей на северном конце улицы Абовяна.

Я помню, что меня возили на машине на озеро Севан, и рассказали историю этого озера. Скорее всего это было в первый приезд, а может и каждый раз, когда я там был. Но один раз, через несколько лет, меня возили не только на озеро, но и дальше по горам, почти до границы с Грузией. История этого озера такова. В Армении много солнца, но мало воды. И вот воду из озера стали использовать для орошения посевных площадей Араратской долины. И озеро стало мелчать, его уровень постепенно понижается.

Но остановиться и бросить земледелие тоже уже нереально, и как решать эту проблему никто не знает. Вода в озере довольно холодная, и я ни разу не купался. Но само озеро среди гор очень красиво смотрится. Интересно, что оно расположено на высоте 1900 м, и выглядит почти как море, очень большое. В интернете я узнал, что сейчас для пополнения его воды построен 49-километровый тоннель, по которому в озеро впадает река Арпа, а в то время этого не было.

Вернувшись в Москву, я начал решать эту задачу. Проблема была в том, что надо было написать программу для расчета последовательных отражений от нескольких кристаллов. А перед тем, как писать программу, еще и вывести расчетные формулы. Я потратил на это какое-то время и все сделал. Принципиальных трудностей не было.

Специфика задачи была еще и в том, что предлагалось использовать так называемый компланарный случай, когда все пучки лежат в одной плоскости. Такая геометрия была удобна для постановки эксперимента. Но это бывает только при определенном соотношении между длиной волны излучения и постоянной решетки кристалла.

Тогда источников синхротронного излучения еще не было, а рентгеновские трубки имели фиксированную длину волны. Тем не менее, такой случай нашелся для кристалла кремния и никелевого анода рентгеновской трубки. Этот случай и рассматривался с самого начала. Я проанализировал проблему, и обнаружил, что интерферометр не получится, точнее он не будет иметь практического значения.

Причина была в том, что из-за преломления пучка в кристалле существует так-называемый динамический сдвиг угловой области сильного отражения. Угловая область имеет конечные размеры, то есть из расходящейся волны вырезается небольшой угловой диапазон, и отражается, фактически, почти плоская волна.

И оказалось, что этот сдвиг имеет разные знаки для разных траекторий. То есть после отражения двумя способами получаются плоские волны, распространяющиеся под чуть разными углами. А раз так, то они интерферируют, создавая стоячую рентгеновскую волну в пространстве с очень мелким периодом, потому что между ними возникает переменная в пространстве разность фаз.

А для интерферометра необходимо, чтобы такой разности фаз не было. В то время интернета не было, мы обменивались информацией по почте, письмами на бумаге. Иногда Рубен приезжал в Москву по своим делам, иногда я бывал в Армении на конференции, или как оппонент на чьей-нибудь защите. В общем, я ему сообщил об этом. Он не очень-то разбирался в теории, и мне поначалу не поверил.

Но эксперимент к тому времени сделан еще не был, и я его отговаривал вообще его делать. Он говорил, что все равно сделает, но не торопился. В конце концов, чтобы спасти положение, я предложил написать чисто теоретическую статью по новому типу монохроматора с использованием трехволнового рассеяния в компланарной схеме.

Для этого было достаточно провести пучок только по одной из двух траекторий. В то время, да и сейчас, монохроматоры делались как многокристальные с раздельными кристаллами, в каждом из которых использовалась двухволновая дифракция. Монохроматоров с использованием одного кристалла и без изменения конечного направления пучка никто не предлагал.

Рубену ничего не оставалось как согласиться на мое предложение. Я всегда был лентяй по части организационных вопросов, поэтому я предложил ему такой вариант. Я напишу статью на русском, а он ее переведет на английский язык по своим каналам, а потом отправит в редакцию. В Армении кооперация и коммерция были развиты еще в то время. Если кто знал английский, то он по дружбе или за деньги переводил остальным.

Вообще, мне показалось, что армяне в университете как-то живут все вместе. Каждый все знает про другого, и они всегда друг другу помогают. В Москве я такого не видел. У нас в лаборатории мы жили дружно, но каждый делал свое дело, и не знал про других. Каган при обсуждении любой задачи с кем-то всегда закрывал дверь кабинета, его примеру следовали и другие. А у Армян было по другому. Каждый рассказывал всем про свою задачу и все ему помогали, кто как мог.

Возможно я многого не знал и не понимал, мне так просто показалось. Но я много раз слышал от Рубена про то, кто чем занимается и кто что умеет. И ни разу не слышал про скандалы, противостояние и так далее. Вероятно такой климат задавал их лидер и начальник Петрос Безирганян. Я с ним тоже общался, но меньше, он был намного старше меня, и не все вопросы можно было обсуждать.

Рубен все сделал, как договорились, и статья была опубликована в начале 80-го года в журнале "Physica Status Solidi", про который я уже писал. Кто ему переводил статью, я не знаю, но перевод на английский язык был вполне на уровне. Потом он использовал эту статью в своей кандидатской диссертации, а я в докторской.

Такая система законна. Молодкин написал свою докторскую перед тем, как пять его аспирантов защитили кандидатские и фактически по тем же работам. Я читал кандидатскую диссертацию Рубена. Он относительно неплохо, хоть и с акцентом, говорил по-русски, но писал намного хуже. Поэтому он просто переписал один к одному мой русский текст статьи, и тем самым решил все проблемы.

Афанасьев тогда многоволновой тематикой уже совсем не интересовался. Я даже ему не рассказывал детали своей работы. Он сам вовсю работал с армянами, раздавал им задачи, публиковал статьи. Я, в свою очередь, ничего не знал про эти его работы. Уже потом я узнал, что он рассказал Левоняну про мой эффект дифракционной фокусировки, и Левонян фактически повторил мои статьи и защитил на этом кандидатскую диссертацию.

Левонян до сих пор работает в университете, уже давно сам учит молодежь. Мы с ним знакомы, но непосредственно не общались. Он всю свою работу делал сам, и даже, кажется, без Афанасьева. В Ереванском университете было много людей, которые занимались практически всеми аспектами рентгеновской кристаллооптики. Безирганян часто организовывал всесоюзные конференции, но они проходили не в самом Ереване, а в Цахкадзоре, высокогорном курорте, где есть горнолыжные трассы. Об этом я еще буду писать.

Вслед за первой статьей с Рубеном была и вторая, и снова по его идее и его эксперименту. Но без моих теоретических расчетов работа не имела смысла. На этот раз использовалась дифракция по Лауэ, когда излучение проходит через кристалл. Если нет дифракции, то зависимость интенсивности, прошедшей через кристалл, от толщины кристалла описывается экспонентой, показателем которой является произведение коэффициента поглощения на толщину кристалла.

В двухволновом случае есть эффект Бормана, и поглощение сильно уменьшается для части излучения. Если кристалл толстый, то часть излучения быстро поглощается, а другая часть снова убывает по экспоненциальному закону, только с другим коэффициентом поглощения, более слабым. А в трехволновом случае уже не так, экспоненциальный закон нарушается.

Но как это измерить экспериментально? Для этого надо сколлимировать пучок по двум направлениям, то есть вырезать плоскую волну из расходящегося излучения. Если этого не сделать, то интенсивность, которую измеряет детектор, будет содержать как многоволновую область углов, так и двух- и даже одноволновую область. А коллимировать очень сложно.

Чтобы этого избежать, можно использовать запрещенное для двухволновой дифракции отражение, которое однако все равно работает в случае трехволновой дифракции. Это отражение происходит только в многоволновой угловой области, и проблема коллимации решается автоматически. Рубен измерил интенсивность запрещенного отражения для разных толщин кристалла.

Моя задача состояла в том, чтобы провести расчет интегральной по углам интенсивности при тех же толщинах, а еще лучше, при всех толщинах и сравнить с экспериментальными значениями. Я написал программу и провел расчет кривой зависимости интегральной интенсивности при всех толщинах кристалла. А потом наложил на эту кривую экспериментальные точки. Все получилось достаточно хорошо. А дальше по такой же технологии была опубликована вторая статья в том же журнале, но годом позже, в 1981 году.

Из своего общения с Рубеном я запомнил такую историю. Один раз он приехал в Москву зимой, но без шапки. А в Москве как раз стало очень холодно. Среди прочих дел, он приехал ко мне домой в Кунцево. Как обычно, сразу поставил на стол бутылку армянского коньяка. Мы с ним обсудили все проблемы и поговорили про жизнь.

А когда он собрался уходить я ему предложил свою запасную шапку, чтобы он не замерз. Он сказал: "шапку мне не надо, а для тепла лучше давай выпьем ту самую бутылку, что я принес". Мы с ним достаточно быстро выпили эту бутылку на двоих и он пошел без шапки, уверенный, что не простудится. Так как я с такой практикой ни раньше, ни позже не встречался, то на меня это произвело впечатление.

Впрочем я в Свердловске, когда учился в школе, тоже ходил без головного убора одну зиму. Так сказать, в качестве эксперимента, да и мода такая была. Но в те годы, о которых я пишу, москвичи одевались тепло. В моде были тулупы и шапки. Сейчас можно увидеть зимой людей не только без шапки, но и без зимнего пальто. Метро спасает от холода. Я сам перестал носить зимние ботинки и зимнюю куртку. Но тогда это было очень нестандартно.

Таким образом, в главе по многоволновой дифракции было представлено достаточное количество результатов, в том числе было даже сравнение с экспериментом. В то время я уже мог сделать расчет любой схемы, однако еще оставались кое-какие задачи, которые я решал уже после защиты диссертации. Об этом будет потом.

На этом мои взаимоотношения с армянами не закончились. В 1982 году Рубен попросил меня взять аспиранта из Армении, от их кафедры. Но у нас в институте аспирантура была маленькая, в основном брали только тех людей, кого предполагалось оставить в институте на работу, и только русских.

Хотя реально у нас в лаборатории были аспиранты и из Армении, и из Азербайджана, но их как-то организовывал Каган, а я тогда не знал как это все оформить, да и вообще моя тематика в лаборатории была чужой. Ему ведь и общежитие надо было обеспечить. Поэтому договорились так, что он поступит в МГУ, к профессору Рунару Кузьмину, а реально работать с ним буду я.

Так и сделали. Чтобы все выглядело в рамках правил, я даже познакомился с Кузьминым, и как только аспирант поступил, мы с ним приехали к Кузьмину домой. Аспиранта звали Альберт Тонеян. Я хорошо запомнил этот визит. Кузьмин рассказал нам о своих научных интересах, и высказал убеждение, что мы найдем общий язык.

Меня это слегка озадачило, так как Рубен просил меня обучить Альберта именно теории многоволновой дифракции, а у Кузьмина были совсем другие задачи. Я решил не обращать внимания на этот разговор и все делать по плану. В конце концов мы с Альбертом написали три очень неплохие статьи по теории многоволновой дифракции.

Первая статья вышла в 1984 в журнале "Кристаллография", и я в нее просто вписал Кузьмина, чтобы формально было видно, что руководитель работал. Кузьмину было совершенно все равно, он говорил, что можно его вписывать или не вписывать, разница небольшая.

Поэтому следующие две статьи мы уже опубликовали без него. Но во второй статье, опубликованной в том же 1984 году в журнале "Physica Status Solidi", уже были экспериментальные результаты Габриэляна, поэтому он и Безирганян тоже были в списке авторов.

А третья статья вышла уже в 1986 году в том же юбилейном выпуске журнала "Acta Crystallographica", что и статья с Аристовым. Об этом написано в следующей главе. Это была уникальная и очень сложная работа, которую многие годы никто не мог повторить. Хотя у статьи всего 6 цитирований, но это просто потому, что и по теме и по методам решения она опередила свое время.

Более подробно об этом я расскажу позднее. В 1986 году, 23 октября, Тонеян защитил кандидатскую диссертацию, которая у него была очень сильной, не хуже моей собственной. Я всю жизнь думал, что его руководителем был только Кузьмин, хотя на защите вместо руководителя выступал я.

А недавно я нашел автореферат диссертации Тонеяна, и оказалось, что я тоже был записан руководителем, вторым после Кузьмина. После аспирантуры Тонеян какое-то время работал в Университете, а потом стал начальником вычислительного центра одного из институтов Армянской академии наук. Он был хорошим программистом, и это победило.

Статьи с Тонеяном уже не вошли в мою диссертацию. Я просто хочу отметить, что, в отличие от кандидатской, работы докторской диссертации продолжались и во время защиты и после защиты. Многие из тех работ стали востребованы через 20 лет и на них до сих пор идут ссылки.

А потом, через какое-то время я познакомился с директором другого института в Ереване Альпиком Мкртчаном. Он оказался очень интересным человеком, и я от него узнал как бы новый взгляд на мир и отношения между людьми. Я хоть и не был коммунистом, но тогда вполне принимал те порядки, и те законы, по которым мы жили.

А в Армении все было не так, даже в советское время. Там деньги, подарки и тогда имели значение, как бы сейчас сказали, коррупция процветала. Я интуитивно сразу это понял, и по закону "в чужой монастырь со своим уставом не ходить" брал все, что мне предлагали. Взамен я старался помочь всем по науке, но это как бы и так входило в мои обязанности.

В конце концов Альпик Мкртчан включил меня в Ученый Совет своего института вместе с Петей Александровым, Кузьминым и одним доктором из Риги. Его фамилию я забыл, когда вспомню, исправлю текст. Последний раз я ездил на заседание Совета в 1992 году. Это было грандиозное приключение, но об этом я возможно расскажу позднее.

Дифракция сферической волны.

Вторая глава была посвящена двухволновой дифракции сферической рентгеновской волны. Про первую статью на эту тему я уже рассказывал в предыдущей части. Она была опубликована в 1977 году в журнале ФТТ. Сейчас на нее ISI показывает 38 ссылок. В этом плане данная статья самая парадоксальная. Дело в том, что кроме ISI (Institute of Scientific Information), число цитирований в последние годы показывает кампания Google, я буду переводить ее как Гугл.

У нее есть сайт Google Академия, который осуществляет поиск интернет ресурсов в виде научных публикаций. Показывая научную статью, она также дает число цитирований этой статьи и даже ссылку на полный список этих статей. Это очень удобно, особенно русским, потому что сервисы Гугл все бесплатные.

Обычно данные по двум каналам хорошо коррелируют, и разница в числе публикаций невелика. Однако для данной статьи Гугл дает всего 6 ссылок вместо 38. Причина видимо в том, что Гугл использует только интернет ресурсы, а ISI делает поиск по более широкой базе. А многие старые русские журналы не имели выхода в интернет.

Хотя статья была опубликована в 1977 году, но результат был получен раньше. В 1976 году состоялась очередная конференция в Ленинграде, следующая после конференции 1970 года. У нее было такое же название: "Динамические эффекты рассеяния рентгеновских лучей и электронов", только в 1970 году было 3-е совещание, а это было 4-е. На ней мы с Афанасьевым представили доклад по симметричным случаям многоволновой дифракции.

Но я помню, что разговаривал с Шмытько из Черноголовки про эффект дифракционной фокусировки. Он меня спросил: "А изображение источника ваш кристалл показывает". Меня этот вопрос поставил в тупик. Я тогда так мало знал оптику и фокусировку, что даже не знал, что любой сфокусированный пучок должен показывать изображение источника. У нас была проблема в том, что для точечного источника сфокусированный пучок не являлся точечным. И это, так называемое, дифракционное уширение нас и интересовало. Его то было сложно оценить.

Через год, в Цахкадзоре, в Армении состоялось Межвузовское совещание по многоволновому рассеянию рентгеновских лучей. Оно проходило с 21 по 24 сентября 1977 года. Интересно, что 22 сентября у меня день рождения. Со времени учебы в университете и в те годы я очень часто проводил день рождения далеко от дома. То посылали на картошку в деревню, то конференции, то поездки на отдых по путевкам.

Хотя конференция была узкотематическая, но в те годы никто особенно на название не смотрел. Одни и те же люди ездили на все конференции и всегда рассказывали про свое. Просто, чтобы дать представление, сообщу, что в программный комитет входили Иверонова, Афанасьев и Раранский, а в организационный комитет Жданов (МГУ, Москва), Безирганян (Ереван) и Михайлюк (Черновцы). Были там и другие люди, в том числе и мой будущий соавтор Рубик Габриэлян.

На этой конференции мы уже представили доклад о дифракционной фокусировке в двухволновом случае (два автора) и отдельно то же самое в случае многоволновой дифракции, где я один автор. Были там и другие мои доклады, но об этом потом. Я ездил в Цахкадзор за свою жизнь несколько раз. Там всегда было здорово.

Цахкадзор -- это горнолыжный и климатический курорт Армении. Он находится в 50 км от Еревана по дороге на озеро Севан, и в 5 км от города Раздан. Конференции там проходили в доме отдыха "Наири" Ереванского НИИ математических машин. Его здание было расположено на склоне горы. На каждом этаже были большие террасы, потому что каждый нижний этаж был длиннее верхнего, это была как бы лестница. На первом этаже там был большой актовый зал, где мы и заседали.

Я уже не помню, кто был первый, я или они, но в конце концов черноголовские ребята обратили внимание на мой доклад, и, после предварительного разговора, позвали своего начальника Виталия Аристова, впоследствие директора Института и члена-корреспондента. Мы сели за стол на одной из террас и познакомились. Виталий сказал, что он сам чувствовал, что должен быть такой эффект, они делали эксперимент, но ничего не обнаружили.

Тогда я спросил как они его делали, и оказалось, что не вполне правильно. Я им объяснил, что излучение рентгеновской трубки не полностью монохроматическое, есть очень маленький, но существенный разброс по энергии. Относительная ширина этого разброса всего 0.0003, но угловая ширина области динамической дифракции более чем в 30 раз меньше.

По этой причине, кроме дифракционной фокусировки, надо выполнить условие полихроматической фокусировки. Оно состоит в том, что расстояние от источника до кристалла должно быть равно расстоянию от кристалла до фотопленки. Об этом не было написано в нашей с Афанасьевым статье, я просто это знал по другим источникам.

Кажется, я в свое время обратил внимание на слова Инденбома о таком эффекте в его докладе. Там это прозвучало между прочим, но я всегда обращал внимание на неожиданные для меня слова. Это было неожиданно, и я запомнил. А потом просто проверил и убедился, что это действительно так.

Аристов же об этом не подумал, и у них все расстояние было перед кристаллом. А в этом случае разные длины волн размазывали фокус. Аристов обещал повторить эксперимент и выполнить условие. Сразу после возвращения с конференции они это сделали и эффект обнаружили.

Это была удача и для них, и для меня, потому что официально я эффект предсказал, а они его обнаружили. Они написали статью в журнал "Письма в ЖЭТФ", самый рейтинговый журнал в России. Это случилось в начале 1978 года. Авторами были Аристов, Половинкина, Шмытько и Шулаков. И в их статье была ссылка на нашу статью. Все получилось очень красиво.

Сняв сливки, они решили, что пора переходить к совместной работе. Я, конечно, рассказал Афанасьеву о моем с ними знакомстве. Афанасьев заинтересовался и решил принять участие в совместной публикации. Он к тому времени уже был доктором наук со стажем, и широко известным специалистом по рентгеновской дифракции. Его включали во все программные комитеты конференций.

В один из дней Аристов приехал в Москву из Черноголовки, и мы собрались на квартире Афанасьева обсудить общий план статьи, как и что надо делать. Я не помню, приезжала ли Вера Половинкина, скорее всего да. Сразу договорились, что статью будем отправлять из Черноголовки в журнал Acta Crystallographica, и авторы будут Аристов, Половинкина, Афанасьев, Кон. Шмытько и Шулаков были поставлены на другую работу, и в этой серии работ не участвовали.

А потом была работа. Вера Половинкина провела новую серию измерений, и обнаружила новый эффект, который мы назвали "аномальный пенделлозунг", а я провел более тщательные численные расчеты. В конце концов, материал был получен. Всю работу делали я и Вера, Афанасьев формально был моим начальником, а Аристов -- начальником Веры.

В то время я часто общался с Верой Половинкиной. Она мне рассказала о том, в какую неприятную историю она попала, когда работала совместно с Суворовым и Инденбомом. Ей даже пришлось сменить место работы. Но я не буду здесь ее повторять, так как до конца так и не понял, кто же из них был прав.

Эрик Суворов и Владимир Инденбом были моими оппонентами на защите докторской диссертации, и лично мне показались очень порядочными людьми. Кроме того, оппоненты -- это как родственники, о них либо хорошо, либо никак. Инденбом был конкурентом Афанасьева, оба известные доктора, генералы науки, оба большие скандалисты. На каждой конференции они устраивали показные разборки. Их взаимные обвинения смотрелись как бесплатный спектакль.

Я очень боялся, что Инденбом мне напишет какую-нибудь пакость в отзыве. Но этого не случилось, он по достоинству оценил мою диссерацию, и написал в целом очень неплохой отзыв. А судьба Веры сложилась не так удачно, как могла бы. Она уехала из Черноголовки в Москву, вслед за дочерью. Стала работать в нашем Курчатовском институте, но по другой специальности, и, в конце концов, исчезла из нашего сообщества.

Статья была написана и опубликована в 1980 году. У нее 26 цитирований, но из-за того, что она была напечатана на английском языке и в центральном журнале, ее очень хорошо знают на Западе. После этого работа не закончилась, были написаны и опубликованы еще четыре статьи. В последующих статьях Афанасьева уже практически не было.

Афанасьев и в первой-то работе ничего не делал, а потом даже Аристов понял, что без Афанасьева все можно сделать быстрее и проще. С Аристовым я потом тоже хорошо подружился, но не в личном плане, а по работе. Мы хорошо понимали друг друга, и не было взаимных претензий. Иногда я приезжал в Черноголовку, иногда он с Верой приезжали ко мне в Кунцево. А иногда он и один приезжал.

Но все же чаще я к нему ездил, причем не на работу, а домой в выходные дни. Когда мы познакомились он был сотрудником, потом стал начальником лаборатории, потом секретарем парторганизации Черноголовки и, наконец, директором Института. Он на один год младше меня, и возрастного барьера не было. Членом-корреспондентом Аристов стал в 1997 году, когда мы с ним уже совместно не работали, хотя до сих пор иногда видимся на конференциях.

Из того времени я запомнил две истории бытового плана. Это было в тот период, когда он уже получил свою большую квартиру. Один раз я к нему приехал, когда жены не было. Когда подошло время обеда, мы прошли в огромную кухню, не менее 20 квадратных метров, он достал из холодильника кусок постного мяса, кинул его на сковородку и приготовил без единого куска жира. Мне это было удивительно, мы так не умели. И даже зная, что так можно делать, я сам так ни разу и не попробовал.

Второй случай был тоже связан с едой, но жена уже была дома. Когда пили чай, я сказал, что пью чай без сахара. В то время я валял дурака, и пил чай и кофе пустыми, без сахара и без молока. Жена засмеялась и сказала: "Это еще ничего, а то вчера у нас был один гость, так он попросил чай без заварки". Тогда мы еще не знали про разные фруктовые чаи и порошки, которые засыпали в воду и получался напиток, который тоже называли чаем.

Интересно, что мне довелось в 1993 году общаться с Антоном Цайлингером в университете Инсбрука, он тогда работал в области интерферометрии нейтронов с Шалом, который по этой теме получил Нобелевскую премию в 1995 году. У него был аспирант, которому надо было помочь с расчетами. Я обещал им это сделать, но так и не сделал, мои планы поменялись.

А в тот день этот аспирант привез меня на своей машине из Мюнхена в Инсбрук, я там сделал доклад на семинаре, а потом мы пошли обедать. Так как немецкого языка я не знал, то я им объяснял по-английски что мне взять, а они мне сами заказывали. Когда я попросил черный кофе без сахара, то Антон мне сказал, что это очень вредно для желудка. Я запомнил эту фразу еще и потому что только недавно выучил слово stomach (желудок), иначе бы я его не понял.

И действительно, вскоре после этого разговора у меня к вечеру стала появляться изжога, возникла повышенная кислотность, и в конце концов появился гастрит. Ничего смертельного, но жить стало тяжелее. А недавно я обнаружил, что помогает минеральная вода Ессентуки-17, теперь приходится постоянно ее пить или глотать таблетки Гастала.

В интернете я узнал, что Антона недавно тоже номинировали на Нобелевскую премию, но он пока не получил, зато он получил другие премии. Он сейчас занимается квантовой телепортацией, и является ведущим специалистом в этом деле. А в тот день он меня спросил: "Зачем нужна многоволновая дифракция на практике".

Я ответил, что сам по себе эффект многоволновой дифракции не изучен. Но вот вблизи многоволновой ориентации кристалла можно получить сразу два отражения от одной и той же точки поверхности кристалла. Ответ он признал разумным, и спорить не стал. К сожалению, в то время ничего другого придумать не удавалось. Я в то время уже занимался этой темой с Ковальчуком, и мы придумали такой ответ.

Однако я отвлекся. Я не стану подробно излагать все физические явления, которые мы наблюдали. Мы изучили не только дифракцию в одном кристалле, но и в двух последовательных кристаллах. В то время я уже научился рисовать с помощью печати на широкой ленте черно-белые карты почернения, показывающие двумерные распределения интенсивности.

Один раз мне повезло и расстояние между строчками при печати было уменьшено операторами. Сами мы не могли этим управлять. Техника расчетов на компьютере оставалась примитивной. Я сдавал вечером колоды перфокарт с кодом программ в окно приема и выдачи, а утром на следующий день получал распечатки, которые выдал компьютер БЭСМ-6. У меня был свой порядковый номер пользователя 347, и по этому номеру меня и отличали от других.

И вот, при уменьшенном расстоянии карты получились особенно хорошего качества. Потом эти картинки из нашей статьи долгое время висели в рамочке на стене актового зала ИПТМ (Института проблем технологии микроэлектроники), директором которого был Аристов. В последних статьях уже принимал участие Анатолий Снигирев, который пришел в ИПТМ после окончания института.

Он учился в МИСИСе, еще будучи студентом женился на однокурснице Ирине. Так как у них не было московской прописки, то после окончания института их распределили в Черноголовку. Когда Аристов стал директором института, он отдал свою лабораторию Снигиреву. В этой лаборатории было на удивление много очень способных молодых людей.

С некоторыми из них я до сих пор имею связь, либо по переписке, либо очно. Так двое из них: Сергей Кузнецов и Алексей Суворов защищали кандидатские диссертации в один день, и я у обоих был оппонентом. Мне тогда очень понравилась диссертация Алексея, она была написана очень четко, логически грамотно, и в то же время литературно интересно. Я ее читал как детектив.

На защите я сказал, что этот человек далеко пойдет. Алексей, действительно, очень далеко уехал из России. Пять лет он работал в Гренобле, потом очень долго -- в Японии, а сейчас работает в Штатах. Он хороший экспериментатор, и в то же время прекрасно знает теорию, и умеет программировать. Но необходимость решать задачи по протоколу, только то, за что платили, не позволила ему сделать громкие открытия.

Я почему-то хорошо запомнил банкет после этой защиты. Кажется там я впервые попробовал заграничный ликер "Амаретто" с вкусом миндаля. Это было в самом начале открытия железного занавеса. А в целом, я часто бывал оппонентом на защитах в ИПТМ в советское время. Одной из последних была защита Марины Чукалиной, которую я тоже хорошо запомнил.

Так получилось, что никто из них, кроме Снигиревых, все же ничего выдающегося не сделал. А Снигиревы живут в Гренобле (Франция). Анатолий имеет очень видную позицию на Европейском источнике синхротронного излучения (ESRF). Его жена, Ирина, занимается электронной микроскопией, это ее специальность, и одновременно участвует во всех работах Анатолия. Более подробно об этом будет после, если будет. Я до сих пор с ними работаю, поэтому писать о них сложно.

Я просмотрел список своих публикаций. Последние совместные статьи по этой теме были опубликованы в 1986 году, уже после защиты докторской диссертации. Причем в том году есть статья в соавторстве: Аристов, Кон, Снигирев, а есть другая статья -- в юбилейный выпуск Acta Crystallographica, посвященный Эвальду, где были записаны все авторы: Aristov, Snigirev, Afanasev, Kohn, Polovinkina.

Я уже не помню, чья это была идея, скорее всего Аристова. В то время мы с Афанасьевым даже не разговаривали, он считал меня своим врагом, а Половинкина уже тоже не работала. Но это не помешало ей получить институтскую премию за эту статью. Впрочем, это было сделано с нашего разрешения, так что никаких претензий к ней нет. После этих публикаций тема была закрыта. Аристов придумал новый проект: брегг-френелевские линзы.

Мне предлагали присоединиться и к новому проекту, но тогда я уже очень много времени тратил на работу с Ковальчуком, а эта тема мне не нравилась. Правда, в 1995 году я все же построил полную теорию брэгг-френелевских линз, но эта теория даже не была толком опубликована. Началась новая эра в моей карьере. Но об этом еще рано писать.

Чтобы закончить эту тему, следует рассказать о геометрической интерпретации эффекта в прямом пространстве. Первоначально я обнаружил фокусировку, работая в обратном пространстве, то есть после разложения реальной сферической волны по плоским волнам и анализа интеграла, описывающего это разложение.

В то же самое время, или даже чуть раньше, Павел Петрашень и Феликс Чуховский изучали динамическую дифракцию ренгеновских лучей в кристалле с линейным градиентом деформации. Частным случаем такой деформации является упругий изгиб пластинки кристалла. Они рассматривали падающую сферическую волну, но не изучали трансформацию волны после прохождения в воздухе за кристаллом.

То есть, они получали ответ сразу на выходной поверхности кристалла. Это было ограничение, которое я сразу преодолел, но у них была более сложная задача. Ясное дело, что они тоже получили фокусировку, но, главным образом, за счет изгиба кристалла. А тот факт, что изогнутый кристалл фокусирует, и так был давно известен. Хотя из их формул фокусировка плоским кристаллом следовала, но они это просмотрели.

Тем не менее, как только они узнали про нашу статью, они сразу все нашли в своих формулах. Но они работали в прямом пространстве. И должен сказать, что интерпретацию эффекта в прямом пространстве мне просто объяснил Павел Петрашень. Долго мне объяснять не пришлось, достаточно было пары фраз. Но сам я как-то не подумал об этом.

Однако эта интерпретация мне очень помогла на защите диссертации и в процессе докладов на конференциях. В двух словах, это можно объяснить как ситуацию с отрицательным коэффициентом преломления. Хотя из теории следует, что такое может быть, но в оптике это никогда не реализуется. Однако уже многие годы ведутся поиски искусственных материалов, где это могло бы реализоваться.

Такие материалы называются метаматериалами. Их уже действительно научились делать для длинноволнового излучения, то есть излучения с длиной волны больше оптического диапазона, например, ультракороткие радиоволны. Только что посмотрев в интернете, я обнаружил, что вроде бы уже сделаны метаматериалы и в оптическом диапазоне.

Обычная ситуация такова: Луч света, падая на границу двух сред, чуть меняет свое направление из-за преломления. Этот эффект легко увидеть, рассматривая предметы через слой спокойной воды. Они кажутся расположенными не там, где они есть на самом деле. Но изменение направления луча не очень большое.

Однако из законов природы следует, что на границе двух сред направление луча может кардинально измениться в другую сторону от нормали к поверхности. Грубо говоря, луч, идущий направо, поворачивает налево. Если пропустить расходящийся пучок лучей через пластинку из такого материала, то пучок сфокусируется в одной точке в пластинке, а потом еще раз после выхода из нее.

Все фокусирующие линзы в оптике видимого света, то есть в природе, имеют выпуклую поверхность. А такая линза будет плоской. Более того, она не будет фокусировать параллельный пучок, а только расходящийся. Надо сказать, что все метаматериалы делаются как двумерные решетки из маленьких преломляющих объектов. И эффект отрицательного преломления достигается за счет дифракции на такой решетке.

А для рентгеновских лучей кристалл и является двумерной решеткой в случае двухволновой дифракции. При этом, для описания эффекта преломления используется, так называемая, дисперсионная поверхность, которая построена таким образом, что нормаль к ней в каждой точке соответсвует направлению потока энергии.

Оказалось, что при двухволновой дифракции такая поверхность имеет два листа с разным знаком прогиба. Соответственно все излучение разделяется на две части. В одной части при отклонении направления луча от угла Брэгга в одну сторону, в кристалле поток энергии отклоняется в ту же сторону, но на большую величину.

А в другой части все наоборот, поток энергии направлен в другую сторону. То есть кристалл вблизи угла Брэгга работает как метаматериал. Он фокусирует расходящееся излучение внутри себя, а потом еще раз после выхода из кристалла в воздухе. Вторую фокусировку уже можно наблюдать.

Правда, в те годы, мы про метаматериалы ничего не знали, а интерпретация типа геометрической оптики, то есть через траекторию лучей очень широко использовалась, и позволяла сделать эффект понятным для неспециалистов. Кстати теорему о том, что поток энергии течет по нормали к дисперсионной поверхности, впервые вывел еще в 50-х годах, все тот же японец Като, про которого я уже писал. Мне пришлось детально разобрать эту его статью.

В связи с этим уместно рассказать о Павле Петрашене и моих с ним взаимоотношениях. Интересно, что он не является моим соавтором, мы никогда вместе не работали. Но хорошо знали друг друга всю жизнь, и часто пересекались в разных местах. Все началось с самых молодых лет.

Он родился 1 января 1949 года, то есть через четыре с половиной года после меня. Окончил Ленинградский университет в 1972 году. Кажется он поступил в аспирантуру к Ефимову, но тот вскоре умер. Ему надо было искать нового руководителя. Он слышал об Афанасьеве, и приехал в Москву знакомиться. Афанасьев ему выписал пропуск и мы вдвоем с ним поговорили.

К тому времени он уже сам получил аналитический вид функции Грина для задачи о дифракции в кристалле с линейным изменением параметра решетки, или, по научному, с постоянным градиентом деформации. Афанасьев его выслушал в своей манере, не сказал ни да, ни нет, то есть он как бы согласился быть руководителем, но и ничего не предложил.

После этой беседы мы вышли с Павлом на территорию института. Я провожал его до проходной. Он у меня спросил: "Так я не понял, как же мы будем работать?". Я ему ответил: "Очень просто, ты все будешь делать сам, а потом вписывать Афанасьева в статьи. Я так и работаю". Ему это не очень понравилось. Тогда я ему посоветовал съездить в Институт Кристаллографии и поговорить с Чуховским.

Он так и сделал. Они действительно нашли общий язык, и Павел долгое время работал с Феликсом. Феликса тоже интересовала эта задача, а мы с Афанасьевым после защиты моей кандидатской этими вопросами практически не интересовались. Работая с Феликсом, Павел все же находил время и со мной поговорить. В одну из таких бесед он мне и рассказал про геометрическую интерпретацию эффекта.

В последующие годы Павел мне еще дважды очень хорошо помог. В конце 80-х он мне дал готовый код программы Быстрого преобразования Фурье, который я использовал без изменений много лет после 90-го года, то есть во второй своей жизни. А в 1998 году он выставил мои лекции, которые я прочитал в Гамбурге, в интернет, на свой сайт по рентгеновской оптике.

Он тогда работал в Калифорнии (США) и вел сайт, который смотрели все специалисты по рентгену со всего мира. В Гамбурге меня слушало мало людей. А благодаря публикации лекций на сайте, я стал известен по всему миру. К сожалению, Павел рано умер от рака, его сайт закрыли, теперь лекции стоят только на моем собственном сайте, но они уже сильно устарели.

Есть еще один небольшой сюжет, о котором уместно здесь рассказать. Ведь я начал эту работу для того, чтобы объяснить результаты экспериментов Черновицкой группы. Естественно, я им рассказал, про фокусировку, и про то, что рано говорить о том, что они наблюдали многоволновой эффект Бормана в их схеме.

Поначалу они со мной не согласились, но очень скоро они сделали измерение при еще больших толщинах кристалла, и обнаружили, что эффект пропадает. А если бы это было поглощение, то наоборот, с ростом толщины эффект был бы сильнее. В начале 1978 года они приехали в Москву, а потом ко мне домой, в Кунцево. Наш Курчатовский институт был режимный, и пропуск заказывать было долго и лень. Поэтому все встречи проходили дома.

Они показали мне результаты и сказали, что полностью признают мою правоту. А потом спросили: "Что делать?". Я им предложил экспериментально обнаружить эффект дифракционной фокусировки в двухволновом случае. Это позволит узнать насколько информативна их схема эксперимента, ну и вообще интересно проверить свои способности.

После этого разговора Кшевецкий тут же уехал, а Козьмик жил у меня еще неделю. Тогда как раз тесть уже умер, и у нас была гостевая комната. Он был интересным человеком в том плане, что совсем не пил спиртного, зато приносил домой вечером много емкостей с соками, и пил соки. Мы с ним тогда обсудили много вопросов многоволновой дифракции, а впоследствие написали кое-какие совместные статьи.

Когда я был в Черновцах на конференциях, то он тоже приглашал меня к себе домой, и вообще я с ним общался больше, чем с остальными. А Кшевецкий попросил меня быть оппонентом на защите его докторской диссертации. Это было уже после моей защиты. Я наверно напишу об этом позже.

А в тот год, они действительно обнаружили эффект, и вслед за Аристовым тоже решили послать статью в журнал "Письма в ЖЭТФ". Их статья была напечатана в том же 1978 году, но в конце, то есть на полгода позже. Потом эта публикация вышла мне боком. Это был пример того, как иногда наказывают за добрые дела.

Эффект Мессбауэра и синхротронное излучение.

Все-таки в природе существует равновесие в том смысле, что на любой минус всегда найдется плюс. После двух неудачных проектов совместной работы с Каганом, был еще и третий проект. На этот раз не просто удачный, а очень удачный. Каган занимался теорией эффекта Мессбауэра много лет, был личным другом самого Рудольфа Мессбауэра, приглашал его в Россию и сам ездил к нему в Германию и Францию, где тот работал.

Поэтому Каган отслеживал все новости в этой области. Одной из таких новостей было заявление американца Стена Руби о том, что, если вырезать из широкого спектра синхротронного излучения очень узкую спектральную полосу, соответствующую эффекту Мессбауэра, то интенсивность такого источника все равно будет выше, чем у использовавшихся в то время радиоактивных источников.

Я уже писал про две лаборатории в Институте: Войтовецкого и Скляревского, которые проводили эксперименты по эффекту Мессбауэра. Так в лаборатории Скляревкого работал еще молодой тогда Геннадий Смирнов. Он использовал мессбауэровскую линию излучения изотопа железа 57. У железа порядковый номер 26. Это означает, что у него 26 положительно заряженных протонов и 26 отрицательно заряженных электронов в нейтральном атоме.

Но в ядре есть еще нейтральные частицы нейтроны. Их число может быть разным, и именно по их числу различают изотопы ядра (или атома). Обычно число нейтронов равно числу протонов, и самый массовый изотоп железа имеет атомную массу 56. Изотоп 57 имеет на один нейтрон больше и существует в природе в концентрации 2 процента.

Источниками для мессбауэровского излучения являются возбужденные ядра железа 57, которые получаются при распаде радиоактивного кобальта 57. Фактически кювета с таким кобальтом, растворенным в другом материале, и является радиоактивным источником. Ее заправляют в экспериментальную установку на место источника. Еще в установке есть образец и детектор, который считает прилетевшие в него фотоны.

Не стоит и говорить, что такой источник дорого стоит, и что с ним опасно работать. Но самая большая беда в том, что он маломощный, он дает мало фотонов. Поэтому детектор в буквальном смысле считает каждый фотон, чтобы набрать нужную статистику. Интересно, что именно мессбауэровкая физика подтвержает статистический характер законов природы и квантовую природу электромагнитного излучения.

Дело в том, что излучение приходит в детектор порциями (фотонами), и это происходит с большими перерывами. Излучение не светит постоянно, как мы привыкли думать. Более того, пока детектор не набрал достаточное количество фотонов, то все кривые, которые он показывает имеют хаотический разброс, они не удовлетворяют теоретическим законам, выведенным из уравнений Максвелла.

Чтобы сравнить результаты эксперимента с теорией надо набрать много фотонов, а это значит, что надо долго ждать, накапливать сигнал, как говорят специалисты. И слабость источников была самой большой бедой мессбауэровской физики. И не видно было никакой альтернативы. И вдруг новость: альтернативой может стать синхротронное излучение.

Попробую в двух словах объяснить что это такое. Основными подвижными частицами, заполняющими все пространство Вселенной являются фотоны и электроны. Фотоны способны заполнить все пустое пространство, это свет, наш единственный источник информации о Вселенной. Электроны заполняют все пространство там, где есть материя. Движение фотонов -- это свет, движение электронов -- это электрический ток.

И эти две частицы могут превращаться друг в друга. Так как фотоны не имеют массы, то для превращения в электроны фотоны должны иметь очень высокую энергию, это очень жесткое излучение, которого нет на земле. А электроны имеют массу и они могут рождать фотоны намного легче.

Грубо говоря, любое движение электронов с потерей скорости, то есть торможение, рождает фотоны. Таким движением с торможением является движение электронов по кругу. Если с помощью специальной конфигурации магнитов заставить электрон двигаться по кругу, то при таком движении электрон становится источником электромагнитного излучения.

Это и есть синхротронное излучение. Но чтобы излучение рождало фотоны высокой энергии, скорость электронов должна приближаться к скорости света. Чтобы разогнать электроны до таких скоростей нужны специальные и очень дорогие установки. Во-первых, радиус круга не может быть маленьким. Поэтому строится круглое здание вокруг орбиты. Сама орбита проходит внутри трубы, в которой поддерживается очень высокий вакуум.

И так далее. Источники синхротронного излучения -- это очень дорогие машины. Чем более качественное излучение мы хотим получить, тем дороже. И, тем не менее, игра стоит свеч, и уже давно человечество играет в эту игру. А тогда в середине 70-х только рождались идеи и они обсуждались на теоретическом уровне.

Тормозимый электрон рождает излучение в виде очень короткой и спонтанной вспышки. До сих пор никто не знает как это происходит. Но раз вспышка короткая, то спектр такого излучения очень большой, от радиоволн до жестких гама-квантов. Это следует из квантового соотношения неопределенности время-энергия. А нам надо выделить очень узкий участок спектра, соответствующий мессбауэровскому переходу. Относительная величина этого участка равна 0.00000000001.

Выделяя такой участок в спектре излучения мы фактически отказываемся от всего излучения. И, тем не менее, в оставшейся части фотонов все равно больше, чем в кобальтовых источниках. Но есть и другая проблема. Ведь все огромное излучение синхротронного источника нужно уничтожить. А как? Поглотить. Но при этом выделяется огромная энергия.

Более того, как вообще выделить такую узкую линию в широком спектре. Вот эту задачу Каган и взялся решать. Одним из возможных механизмов было использование чисто ядерной брэгговской дифракции. Я уже немного писал об этом. Для этого надо создать условия, чтобы вероятность дифракции при рассеянии на электронах равнялась нулю, а вероятность дифракции на ядрах была не равна нулю.

Тогда в отраженном пучке останутся только те фотоны, у которых есть как раз нужная (мессбауэровкая) энергия, а другие фотоны не смогут отразиться. Надо было теоретически изучить возможности этой схемы. Практическая организация работы была точно такой же, как и раньше. Каган поручил эту работу Афанасьеву, как главному специалисту у нас в лаборатории по этой теме. А Афанасьев предложил сразу подключить и меня.

После этого Афанасьев, оставаясь в команде, моментально самоустранился, а я работал фактически непосредственно с Каганом. Вероятно такая схема была необходима. Каган считал для себя неудобным работать со мной в обход Афанасьева, я все-таки считался учеником Афанасьева, а не Кагана. И Афанасьев действительно определял мою тематику в то время.

Каган сам сделал всю постановку задачи, написал исходные формулы. Моей задачей было вычислить интегралы и решить уравнения, то есть чисто математическая работа. И на сей раз вся задача была редкой удачей. Дело в том, что я очень скоро обнаружил, что интегралы, которые надо вычислять, очень похожи на те, с которыми я долго возился при работе над кандидатской диссертацией.

Кроме чисто ядерной брэгговской дифракции, для полноты картины была рассмотрена и задача чисто ядерного рассеяния вперед, то есть одноволновой случай без дифракции. Это не была цель, все было сделано просто для полноты картины. Но как потом оказалось, именно этот случай имел самый большой успех. Я вычислил все интегралы в аналитическом виде, и это было очень красиво.

Повезло еще и тем, что Каган нечаянно сделал небольшую ошибку, и резко упростил задачу. Дело в том, что мессбауэровский переход не был однократным. Согласно квантовой механике все состояния ядер могут иметь несколько слегка различных подсостояний, то есть расщепляться. В результате, в железе 57 в спектре излучения и поглощения имеется не одна линия, а шесть. Но ширина этих линий намного меньше расстояний между ними. Каган решил, что они друг на друга не влияют.

Поэтому мы рассмотрели только одну из этих линий и ее эволюцию во времени. И прозевали эффект квантовых осцилляций в спектре зависимости интенсивности от времени. На этот эффект указали американцы Ханнон и Траммел, вечные конкуренты Кагана. Однако они не смогли вычислить аналитическую зависимость эволюции мессбауэровского излучения во времени, а мы смогли.

То есть ошибка обернулась удачей. Более сложные интегралы я бы тоже вычислить не смог. А резкое, пусть и не вполне оправданное упрощение задачи, привело к удаче. Ответ снова выражался в виде функции Бесселя от несколько других аргументов, чем в моей кандидатской диссертации.

Попутно мы в аналитическом виде открыли закон резкого ускорения распада возбужденного состояния ядер, которые засвечиваются мгновенно и коллективно. Единичное ядро высвечивало мгновенный импульс за время 140 наносекунд, а толстая мишень из ядер -- намного быстрее, и тем быстрее, чем толще образец.

Вообще говоря, Каган поставил и более сложную задачу, а именно, систему из двух кристаллов: брэгговского отражателя и тонкого поглотителя. Эта задача аналитически не решалась, и надо было делать численные расчеты. Были и еще более сложные системы, которые я не смог сразу изучить. Работа затягивалась.

По этой причине Каган решил не дожидаться полного решения задачи, а сначала опубликовать то, что есть, в том числе и аналитические решения. Так как все статьи Каган тогда писал сам, то он попросил у меня заготовку со всеми формулами и графиками, какие у меня были. А потом написал свой текст, в котором поменял все обозначения, и сделал другой вывод интегралов, не тот, что был у меня.

Для обсуждения нового текста он пригласил меня к себе домой. Я очень редко бывал у него дома. Один раз, когда мы его перевозили из старой квартины на новую. Другой раз, когда он устроил банкет у себя дома по поводу своей Ленинской премии. Но тогда я всегда был среди многих. А вот в одиночку, я кажется был всего два раза. Этот и еще один. Его жены Тани (Татьяны Николаевны) в тот день не было дома, и когда пришло время обеда, он сам все приготовил.

Я почему-то запомнил этот день, хотя ничего выдающегося не произошло. Просто я видимо запоминаю все, что происходит впервые, а потом уже восприимчивость резко падает. К чаю был какой-то десерт, я помню, что неодобрительно о нем высказался, но потом понял, что все было правильно. К сожалению, я так и остался испорченным человеком в том смысле, что обожаю жирные торты: эклеры, наполеоны, киевские, хотя именно это мне очень вредно.

Когда я вижу, что люди срезают ножом крем с торта и едят только хлеб, мне жалко, что добро пропадает. И когда сливают первый бульон при варке курицы, как это делает моя вторая жена. Я готов умереть на пару лет раньше, но не могу отказаться от удовольствия. Справедливости ради хочу сказать, что сам для себя я такого никогда не покупаю, а также не ем конфет. Но когда угощают, то отказаться не могу.

Каган сначала написал короткую статью в журнал Physics Letters, которая вышла в 1978 году, а потом и полную версию, которая вышла уже на следующий год в журнале "Journal of Physics C: Solid State Physics". На сегодня первая статья цитировалась 33 раза, вторая 165. По цитируемости вторая статья стоит третьей в моем списке. И она первая, среди работ, выполненных в СССР, то есть до 91-го года.

Такая популярность статьи была обусловлена тем, что последующие эксперименты полностью подтвердили наши предсказания. Первый эксперимент был сделан в схеме с чисто ядерным брэгговским отражением, но потом экспериментаторы научились выделять мессбауэровскую линию и при когерентном рассеянии вперед, используя детекторы, которые делают развертку сигнала во времени с точностью менее одной наносекунды.

Именно эксперименты в схеме на прохождение вперед и стали массовыми. А у нас в статье этот случай был рассмотрен как не главный. Но в этом и состоит удача, что он все-таки был рассмотрен. Популярность пришла не там, где мы ее ожидали, но она все-таки пришла.

Впоследствие я выполнил все расчеты и по более сложной схеме, но после публикации первой статьи Каган уже не захотел заниматься деталями, результаты так и остались не опубликованными. Я просто все записал в докторскую диссертацию для полноты картины, но это уже никому не было нужно.

Таким образом, четвертая глава диссертации была написана фактически по двум статьям и содержала неопубликованный кусок. Наверно я мог бы его и сам опубликовать, но я закончил работу именно при подготовке диссертации, а потом мне просто не хватило времени на это, было много других дел, да и интереса большого не было.

Однако после защиты докторской, уже в новое время, я еще много статей написал по этой теме. Моими главными соавторами в это новое время стали Геннадий Смирнов и Александр Чумаков. Эти работы я уже делал, чтобы оправдать свои зарубежные командировки. С Геннадием я ездил в Мюнхен, а с Чумаковым работал в Гренобле.

Кроме того, были две командировки в Гамбург, на одну из них я ездил как приглашенный профессор. Командировки очень помогли выжить в условиях, когда перестали платить зарплату. Все статьи, написанные за рубежом, также принесли мне широкую известность в узких кругах, и хорошо цитировались.

Метод стоячих рентгеновских волн.

Название этой главы было придумано иностранцами для обозначения вполне конкретного раздела рентгеновской кристаллооптики, который до этого назывался дифрактометрией. Это название и сейчас существует. В этом случае используется следующая схема эксперимента. Источником является стандартная рентгеновская трубка с широким фокусом, то есть с большим размером источника. Размер источника не имеет значения.

Детектором является стандартный интегральный детектор, который считает фотоны так же, как и в экспериментах по эффекту Мессбауэра. У него большое входное окно и он не фиксирует в какую точку прилетел фотон, фиксирует только сам факт, что фотон прилетел. А весь фокус состоит в том, что кристалл не один, а их два. Или даже три, если надо делать более сложные эксперименты.

Но рассмотрим более простую схему с двумя кристаллами. Первый кристалл называется монохроматором, но это название неправильное. Реально излучение рентгеновской трубки и так почти монохроматическое. Но оно расходящееся, а двухволновая брэгговская дифракция происходит в узком угловом диапазоне. Так вот первый кристалл как раз отражает только те лучи, которые находятся в этом диапазоне.

Он фактически является коллиматором, то есть вырезает из расходящегося пучка параллельный пучок. Снова часть интенсивности излучения теряется, но иначе нельзя. Это, так называемая, затратная технология. Как скульптор при создании скульптуры отбрасывает все лишнее, так и в этой схеме нужно отбросить все лишнее.

А после первого кристалла-коллиматора ставится второй кристалла образец. И в процессе измерений изменяется угол между кристаллами в очень маленьких пределах. Если у обоих кристаллов используется одно и то же отражение в таком положении, что атомные плоскости параллельны, то результат не зависит от энергии фотонов. То есть можно использовать всю ширину спектральной линии.

Такая схема называется бездисперсионной, и она наиболее светосильна. Но могут быть и другие схемы, однако я для простоты ограничусь рассказом только про эту схему. Если оба кристалла совершенные и полностью одинаковые, то угловая зависимость имеет вид симметричной кривой с максимумом. У этой кривой есть два главных параметра: высота и ширина. Оба параметра зависят от характеристик взаимодействия излучения с атомами кристаллов и могут быть использованы для изучения этих характеристик.

Но такая задача не имеет вариантов, и она очень быстро решается. Намного более интересная ситуация возникает, когда в кристалле образца имеются дефекты, желательно в слое вблизи поверхности. Тогда кроме основного максимума на кривой угловой зависимости появляются дополнительные хвосты, в которых форма кривой уже не такая простая. Могут быть даже осцилляции или дополнительные пики.

В такой постановке задача имеет много вариантов, и не является совсем уж простой. С другой стороны, кристаллы кремния, германия, арсенида галлия с дефектами в приповерхностном слое широко использовались в микроэлектронике, и контроль за их качеством был очень важной государственной задачей.

Дифрактометрией занимались в лаборатории Ефимова в Институте полупроводников в Ленинграде. А затем эту технологию Ковьев и Ковальчук привезли в Москву. Первоначально Ковьев был намного опытнее Ковальчука. Он является одним из двух руководителей Ковальчука в кандидатской диссертации. Вторым был Пинскер.

Но именно Ковальчук агитировал Афанасьева начать теоретические исследования в этой области. Всем экспериментаторам нужны теоретики, но Афанасьев, как бы, был еще и генералом, он мог обеспечить решение каких-то более сложных научно-политических задач. Афанасьеву эта технология тоже понравилась. Слово микроэлектроника в те годы было очень модным. Про нанотехнологии тогда никто не говорил. Афанасьев увидел в этом направлении возможность для карьерного роста.

Признаться, я так и не понял как Афанасьев относился к Ковальчуку на личном уровне. Мне показалось, что не очень, если иметь в виду последующие события. Ковальчук был моложе его на семь лет, и в то же время он был никем. Но до поры, до времени все было нормально, в компании: Ковьев с Ковальчуком и Афанасьев со мной, главным был именно Афанасьев и это никто не оспаривал.

Странное дело, но я не запомнил мои отношения с Ковальчуком в самый начальный период. Первая статья вышла в 1977 году, но это потому, что мы очень долго буксовали. Реально какие-то отношения у нас были сразу после Черновицкой конференции 1973 года. Мы знакомились с экспериментами и с людьми, были на каких-то больших вечеринках института Кристаллографии, где Ковальчук познакомил меня почти со всеми сотрудниками своей электронной лаборатории.

Кроме того, ездили на пикники, в колхоз, но не работать, а проведать тех, кто там работал. Ковальчук ездил на машине, но денег у него тогда было еще мало, поэтому он набирал команду на полную машину, и мы все скидывались на бензин. И нам было приключение, и ему экономия.

Я помню, что мы ездили и в Ленинград, скорее всего на конференцию 1976 года, других вариантов нет. Тогда сразу с поезда Ковальчук почему-то привез всю команду к своему брату на квартиру. Его брата я видел только два раза. Один раз тогда, и второй раз на защите докторской диссертации Ковальчука в 1988 году. Второй раз брат показался намного интереснее, он не закрывал рта и вел себя очень активно. В отсутствие брата то же самое делал Миша, но перед защитой он был не в форме.

Младший брат Миши Ковальчука, Юрий, интересен тем, что сейчас он олигарх, миллиардер, хотя когда-то тоже был ученым-физиком. Он даже защитил докторскую диссертацию раньше старшего брата, а именно, в 1985 году. Однако в новое время ему понравилось заниматься бизнесом, и он хорошо преуспел в этом деле, являясь председателем Совета директоров банка "Россия". Как пишут в газетах, в основном благодаря личному знакомству с Путиным.

Был я и на квартире его родителей, причем видимо не один раз, и в 1976 году во время конференции, и потом. Я не знаю почему, но он часто брал меня с собой в свои командировки. Ему одному было скучно, а Ковьев и Афанасьев для этой роли не очень подходили. А мне с ним тоже было интересно, так что я охотно соглашался.

Так один раз мы вдвоем ездили в Ленинград. Ему надо было на какой-то завод, а я просто за компанию. Но при этом я получал по дороге очень много самой разной информации. В Ленинграде я немного простудился и начал кашлять. Пока Миша был на заводе, я в городе нашел какую-то аптеку и попросил самое сильное лекарство от кашля.

Мне что-то продали. Буквально одной таблетки хватило, чтобы кашель прошел. Эту упаковку я потом всегда брал с собой на всякий случай, но забыл записать название лекарства. Так и не знаю что это было. Другой раз мы с ним ездили в Минск, на радиозавод к Эдику Лобановичу. Эта поездка тоже была достаточно интересной.

Там я впервые увидел и познакомился с Сергеем Степановым, который работал в аналитическом отделе цеха, начальником которого был Лобанович. Сергей придумал некий метод обработки дифрактометрических кривых, против которого я возражал. Сергей все равно его потом опубликовал, но вероятно цель была сделать что-то совместное, однако я не стал в этом участвовать.

Позднее Сергей поступил в аспирантуру к Имамову, и был как бы во вражеском лагере. Но на наши отношения это не влияло. Я научил его программировать на ассемблере, а он мне дал код своей программы по расчету параметров дифракции. Его таблицами я потом пользовался всю жизнь. Он же меня познакомил с Димой Новиковым. Но это все было потом.

А тогда мы познакомились с Эдиком Лобановичем, с которым потом написали несколько статей. Во время этих поездок мы много времени проводили тет-а-тет, и я рассказал ему про свою жизнь практически почти все, что написано в первой и во второй части этой книги воспоминаний. Он все это хорошо запомнил.

В 1990 году на похоронах моей жены Ларисы я поехал на кладбище в автобусе с гробом, а он посадил к себе в машину моего отца. Потом отец в сильном возбуждении меня спрашивал: "Откуда этот человек все про меня знает? Видно, что он хороший человек, ты с ним дружи!" Я тоже удивился. Ведь я ему рассказывал про своего отца много лет назад.

Специфика ситуации была в том, что хотя научных статей еще не было, но именно в первые годы мы хорошо познакомились, и, фактически, в те годы я с ним проводил намного больше времени, чем в более поздние годы, когда он уже занимался научно-политическими делами. А в научном плане ситуация выглядела так, что в первое время мы с Афанасьевым буксовали. Ни я, ни Афанасьев не могли ничего придумать.

В конце концов мы получили кинематическую формулу для амплитуды отражения рентгеновской плоской волны от кристалла с деформацией в виде интеграла от экспоненты, в показателе которой стояли функции смещения атомов от координаты по нормали к поверхности, отсчитываемые от поверхности в глубь кристалла.

Афанасьев увидел, что можно применить метод типа функции Паттерсона, который используют при вычислении структуры из дифракционных отражений. Сложность была вот в чем. Если бы знать комплексную амплитуду отражения, то деформацию можно было бы вычислить фурье-преобразованием. Но экспериментально измеряется только интенсивность, то есть модуль амплитуды, а фаза комплексного числа теряется.

Однако, если все равно сделать фурье-преобразование угловой зависимости интенсивности отражения, то можно получить некоторые интегральные характеристики о нарушенном (деформированном) слое. Так фурье-преобразование при нулевом аргументе, то есть фактически интеграл от дополнительной интенсивности (за вычетом кривой от совершенного кристалла) дает эффективную толщину нарушенного слоя.

А первая производная фурье-преобразования в нуле дает эффективную деформацию в слое. И так далее. Но фактически даже этих двух интегральных характеристик было достаточно для характеризации образцов, если они идут на потоке. Я сейчас посмотрел эту статью еще раз. Там, конечно, все было написано слишком мудрено, сейчас можно было бы и попроще. Но мы тогда только начинали.

Еще одно новшество Афанасьев ввел в самом начале. Если раньше нарушенный слой характеризовали только смещением атомов из их правильных положений в кристаллической решетке, то Афанасьев предложил дополнительный параметр в виде статического фактора Дебая-Валлера. Грубо говоря, этот параметр должен был учитывать мелкие случайные и хаотические смещения, в то время как сама деформация учитывала медленно меняющиеся смещения.

Всю идеологию Афанасьев придумал сам. Я в то время делал очень много разных дел одновременно, и для меня данная задача не была приоритетной. Поэтому я не старался, а он старался. Но далее надо было опробовать метод на каких-то кривых. Тут уже была моя работа. Я написал программу для фурье-преобразования кривых дифракционного отражения, сокращенно их называли КДО. И отдельную программу для точного вычисления производных при нулевом аргументе.

Фактически программа и вычисляла из экспериментальных кривых эти самые интегральные характеристики нарушенного слоя, то есть толщину нарушенного слоя и среднюю деформацию в нем. Как я уже сказал, статья была опубликована в 1977 году все в том же журнале "Physica Status Solidi". Она имела 67 цитирований по данным ISI.

Это очень неплохой показатель, хотя я допускаю, что все ссылки были сделаны в СССР. На Западе эту статью знали меньше. У этой работы было два плюса: простой метод обработки кривых и новый параметр -- статический фактор Дебая-Валлера, который был введен впервые.

Минусом было то, что задача не была решена -- рецепта получения детальной информации о нарушенном слое она не давала. Кроме того, это еще не был метод стоячих рентгеновских волн, это была работа как бы в старом русле. А надо было пробивать новое русло.

Методом стоячих рентгеновских волн называлась более сложная схема эксперимента, когда одновременно с регистрацией КДО измерялись какие-либо вторичные излучения. Вторичные излучения -- это результат поглощения рентгеновских фотонов атомами. В процессе поглощения атом переходит в возбужденное состояние, а потом релаксирует, и в процессе релаксации он становится источником либо снова рентгеновского излучения на характерной частоте, либо электронов.

Рентгеновское излучение называется флуоресцентным, это именно то излучение, которое выходит из рентгеновской трубки, а электроны вылетают в результате эффекта, который называется фотоэффектом, или фотоэлектронной эмиссией. Все эти процессы имеют квантовую природу и достаточно сложны. Кроме флуоресценции или фотоэффекта могут быть и другие вторичные процессы, но об этом я расскажу потом.

А пока важно то, что вероятность этих указанных двух процессов, в первом приближении, пропорциональна интенсивности поля излучения строго в положении атомов в кристалле. Я уже писал про эффект Бормана, там такая же ситуация, но на стадии поглощения. А регистрация вторичных излучений позволяет изучить этот же процесс с помощью независимого второго детектора.

Существует очень много исследований, в которых измеряют выход вторичных излучений и без дифракции. В этом случае кривая угловой зависимости имеет очень плавный вид. А в условиях дифракции она резко изменяется, приобретая характерную дисперсионную форму с максимумом и минимумом.

Хотя и в данном случае возможны все схемы дифракции: и в геометрии Лауэ (прохождение) и в геометрии Брегга (отражение), но для изучения структуры приповерхностных слоев более удобна вторая схема. Про нее я и рассказываю. Со слов Ковальчука я знаю, что идея скрестить два метода: фотоэлектронную эмиссию и рентгеновскую дифракцию, принадлежит Ефимову.

Но первые эксперименты такого типа были выполнены, а результаты опубликованы Щемелевым и Кругловым. Фактически, они впервые доложили о своих результатах на Ленинградской конференции 1970 года, и потом на всех последующих конференциях постоянно докладывали о своих новых результатах систематического изучения возможностей данного метода.

В первых экспериментах они исследовали совершенный кристалл и получили указанную дисперсионную кривую. А потом они взяли кристалл с нарушенным слоем и обнаружили, что кривая изменилась. Там, где был максимум, появился минимум и наоборот. Это было неожиданно и Круглов обратился к Афанасьеву за помощью.

Круглов хорошо знал Ковальчука, они, кажется, вместе учились в университете. А раз так, то он все знал и про Афанасьева. У них была проблема в том, что их статью не хотели просто так печатать, нужна была поддержка авторитетов. Афанасьев к тому времени уже имел большой опыт, да и вообще, он был очень способным в плане понимания физики на интуитивном уровне.

Он сразу сообразил что произошло. Из-за деформации слой атомов -- источников фотоэлектронов - сместился на половину межплоскостного расстояния, что привело к появлению дополнительного фазового множителя, который исказил форму кривой. Он обеспечил Круглову публикацию, а сам решил раскрутить свою идею в виде последовательной теории метода.

Ковальчук с Ковьевым в Москве тоже собрали экспериментальную схему для измерения фотоэлектронов и флуоресценции и начали проводить измерения, хоть и с некоторым отставанием от Круглова по времени. Так получилось, что в Вене в 1977 году проходила конференция по физике твердого тела и вакуумной физике, и Ковальчук с Афанасьевым решили послать туда первые результаты своих исследований.

Видимо предполагалось, что кто-то туда поедет. Они с Афанасьевым заявили доклад и послали статью в материалы конференции. В статью были включены все авторы, работающие по данной теме в то время, в том числе и меня включили за компанию с Афанасьевым.

Я помню, что статью эту я совсем не писал, но меня вызвали в Институт кристаллографии, где мы собирались на обсуждения, и велели вписать формулы в рукопись, так как у меня это лучше получалось. В то время оргтехника была такова, что текст статьи печатался на пишущей машинке, а для формул оставлялись места. Потом в эти места надо было аккуратно и красиво вписывать формулы.

Интересно получилось, что на конференцию так никто и не поехал и доклад не делал, но статью все же напечатали в трудах конференции. И это была первая публикация от нашей группы по методу стоячих рентгеновских волн, да еще сразу на английском языке. Я вставил ее в список своих публикаций за номером 15, сразу после статьи с Клименко, опубликованной тоже в трудах конференции.

Ну, а на очереди стояла задача написать основополагающую теоретическую статью, в которой дать подробный анализ возможностей нового метода, а главное, обосновать идею Афанасьева о смещении атомных слоев и влиянии этого смещения на форму кривых. Афанасьев, как всегда, объяснил мне задачу, дал рецепт, как ее делать, и стал ждать, когда я все сделаю.

Но через неделю я вдруг понял, что писать статью по рецепту Афанасьева будет очень сложно. Он предлагал сразу разделить кристалл на подложку, то есть совершенную часть и нарушенный слой, а потом использовать сложные рекуррентные соотношения для получения полной амплитуды отражения.

Я увидел, что более простая теория получается на основе дифференциальных уравнений Такаги, из которых можно получить очень интересное уравнение для отношения амплитуд отраженной и падающей волны, то есть, фактически, для переменной амплитуды отражения на любой глубине кристалла.

На очередном обсуждении я предложил Афанасьеву свой подход. Реакция была стандартная, то есть по принципу "я начальник -- ты дурак". Он мне указал на мое место и велел не выдумывать отсебятины, а делать как велено. Я и раньше с ним часто ругался, потому что его иногда заносило, а я никогда никого и ничего не боялся, и всегда лез на пролом. Но на этот раз мы сцепились не на шутку.

В молодости у меня был такой аутотренниг, я часто говорил себе заклинание: "Я дурак, и я ничего не боюсь". Первое служило мотивацией к инструкции "не забывай подумать до того, как что-то делать", а второе было необходимо, чтобы справиться со страхом нежелательных последствий, который всегда есть.

Ведь стоит только подумать, что любое дело может испортить жизнь, и уже ничего не захочется делать. В том числе и писать эти воспоминания. А потом я придумал такую шутку. До свадьбы я сам себе говорил, что я дурак, а после свадьбы уже не нужно этого делать, жена все делает за меня.

В тот день я пошел на принцип. Я сказал, что или я буду делать по своему или не буду вообще ничего делать. А потом задал Афанасьеву задачку. Если нарушенный слой идеальный, то отражение не зависит от толщины слоя. В моем подходе это сразу и очевидно следует. А в вашем я даже не могу это показать.

Он ушел очень сердитый и озадаченный. Через три дня он пришел снова и сказал, что он сделал вывод и показал, что отражение не зависит от толщины слоя. Но вывод действительно очень сложный, и это минус, будем делать по твоему. В последующие годы я использовал уравнение для переменной амплитуды отражения в программах для компьютера, и даже те же самые рекуррентные соотношения, которые предлагал Афанасьев, выводил через них.

А поначалу такой подход действительно позволил все просто записать и все объяснить. После того, как я написал математику, Афанасьев написал введение и мы послали статью в ЖЭТФ. Ее сразу взяли без проблем и после этого Афанасьев взялся за ее раскрутку. В конце концов статья набрала 90 цитирований. Все же меньше, чем статья 1971 года, у которой 107, но тоже много. В списке моих наиболее цитируемых статей у нее 7-я позиция.

Я смотрю на свой список публикаций и вижу, что после этой статьи у меня с Афанасьевым больше нет ни одной совместной статьи по этой теме. И есть лишь две статьи по другим темам. А именно, статья 1979 года с Каганом, о которой я писал в предыдущей главе, и в которой Афанасьев ничего не делал, и статья 1986 года, в которую Афанасьев был вписан Аристовым из политических соображений. Афанасьев к тому времени уже был членом-корреспондентом, а Аристову тоже хотелось.

То есть наша совместная работа на этом практически и закончилась. А причиной такого положения стали административные разногласия и поведение Афанасьева. Я не помню когда Афанасьев выдвинул свою кандидатуру в члены-корреспонденты первый раз. Мне казалось, что еще будучи сотрудником лаборатории Кагана. Ковальчук пишет про 1981 год, тогда я запомнил неправильно.

В любом случае было ясно, что у Афанасьева будет больше шансов на избрание, если он будет начальником лаборатории, а не простым сотрудником. И он за много лет до этого события поддерживал общение с академиком Кикоиным. В частности в 1977 году Кикоин, будучи главным человеком из дирекции по работе с молодежью, назначил Афанасьева председателем аспирантской комиссии Курчатовского института.

Афанасьев сразу же сделал меня секретарем этой комисссии и поручил мне организацию вступительных экзаменов в аспирантуру. А потом мы заседали и решали кого принимать, а кого нет. Я никогда не любил организационную работу, и потому мне не очень нравилось этим заниматься. Но я старался.

Я назначал время и место проведения экзаменов, набирал команду принимающих, в основном из преподавателей, то есть тех, кто параллельно читает лекции в вузах. Как раз на этой почве я хорошо познакомился с Володей Горобченко, мужем Наташи, он охотно помогал мне в деле приема экзаменов.

Хотя я сам нигде не преподавал, но я и сам принимал экзамены, особенно у тех аспирантов, которые шли к знакомым мне людям. По этой причине многие из известных в институте людей меня знают, так как сдавали мне экзамены, хотя я сам помню не всех. Интересно, что я принимал экзамен у Саши Чумакова, с которым потом много лет работал в Гренобле.

Саша мне потом рассказывал, что он просто придумал ответ на вопрос прямо на экзамене, и это его сильно удивило. Но для таких озарений нужно было уметь правильно задать вопрос так, чтобы в нем была подсказка на ответ. Иногда мне это удавалось. То есть работа в аспирантуре в то время пока Афанасьев был ее председателем, была поставлена неплохо.

И вот в какой-то момент Афанасьев попросил у Кикоина организовать лабораторию под себя в его ОПТК. Когда-то у Кикоина была лаборатория Кагана, потом она пропала, а Афанасьев предлагал ее оживить в новом составе. Кагану очень не хотелось отпускать Афанасьева, он был его первым аспирантом и лучшим учеником. Про то как себя вел Афанасьев в других местах, Каган не знал, а с ним Афанасьев вел себя очень хорошо и правильно.

Принцип "ты начальник -- я дурак", он тоже хорошо усвоил и выполнял. Я не знаю точно, но мне рассказывали, что Каган даже предлагал Афанасьеву разделить свою лабораторию на две части, и одну часть отдать ему, но Афанасьев на это не согласился. До поры до времени он все делал в тайне, и даже мне ничего не говорил.

Но Ковальчук мог расколоть на искренность кого угодно, и он все знал. А потом звонил мне по телефону и все рассказывал. Так что я тоже был в курсе всех дел. Наконец, когда вопрос об уходе Афанасьева был решен окончательно, было очевидно, что он заберет и меня с собой. Этого Каган тоже не хотел.

Поэтому Каган пригласил меня к себе домой еще раз на разговор. Я помню, что перед тем, как сказать жуткую тайну, он попросил меня сесть, чтобы я, стоя, не потерял равновесие. Я сел, и он сразу сказал, что Афанасьев от нас уходит, но он не хотел бы, чтобы я ушел вместе с ним.

Если я решу остаться, то он позволит мне заниматься тем, чем я сам захочу, имелась в виду моя прежняя деятельность, а также в скором времени он переведет меня на должность старшего научного сотрудника. Я про уход Афанасьева уже все знал и имел время подумать о своих действиях. Это оказалось очень кстати.

Я ответил, что действительно не хочу уходить, а перевод на старшего научного сотрудника -- очень хороший аргумент для Афанасьева. На том и порешили. Я свое обещание выполнил в том плане, что не ушел из лаборатории и спустя годы, когда мне это предлагал Ковальчук. С другой стороны, Каган больше не нагружал меня провальными проектами типа водорода в металлах, и это тоже было очень хорошо.

В то время я реально хотел избавиться от Афанасьева. Я понимал, что в новой лаборатории он сделает меня заместителем, свалит на меня всю работу, а сам по-прежнему ничего не будет делать. А я не люблю административную работу, да еще за маленькие деньги. Даже если бы он со временем тоже сделал меня старшим, то за это пришлось бы платить большую цену.

Кроме того, мне не нравился Афанасьев как человек. Хотя он и добился каких-то успехов, но по принципу "нахальство -- второе счастье". Он часто вел себя бесцеремонно, бестактно, говорил циничные вещи, не стесняясь. А, с другой стороны, совершал поступки по жизни, которые, кроме как глупостью, никак не назовешь.

В целом он не был подлецом, он был вполне хорошим человеком, но неудобным и неприятным в общении. Я как раз мечтал от него избавиться, и вот так мне повезло. Я не считал себя обязанным. Да, Афанасьев мне сильно помог на начальном этапе моей работы. Так я и пахал на него десять лет. Я все сполна заплатил, и могу быть свободным.

Из наших взаимоотношений я запомнил такой случай. В какой-то год из 70-х, на день рождения Курчатова подводили итоги Курчатовского конкурса научных работ. Я получил очередную молодежную премию, а Афанасьев с Петей Александровым получил взрослую премию. Мне соответственно дали приглашение на заседание Ученого Совета в клубе, а потом был концерт, как положено.

Я сижу себе в зале, и наблюдаю что происходит на сцене. Вдруг меня нашел Афанасьев, из прохода знаками попросил выйти, а потом сказал: "пойдем". Я пошел, толком не понимая куда. По дороге он мне сказал: "сиди тихо и молчи". Оказывается, мы пришли домой к президенту Академии Наук, на домашний праздничный ужин.

Петя нам открыл, а когда мы зашли, Афанасьев сказал, кивая на меня. Он тоже лауреат премии. Как я понял, Афанасьева никто не приглашал, но приходить одному ему было неудобно, и он прихватил меня за компанию. За столом практически никого и не было. Кроме президента Анатолия Петровича, Пети и его жены Тани, была только Света Феоктистова, видимо, старая подруга их семьи.

Она в то время работала секретаршей у Беляева. Я ее мало знал, но однажды перед поездкой в Армению она попросила меня передать какой-то презент Альпику Мкртчану. Как я понял, она тоже туда ездила, или знала его в Москве, когда он приезжал. С Петей мы вместе не работали, он работал с Афанасьевым как раз в тот момент, когда я уже перестал с ним работать.

Но у нас была общая тематика, и мы часто встречались. Один раз Петя пригласил меня к себе домой, показал весь дом, много рассказал интересного и про себя и про отца. Но об этом я писать не буду, это не про меня. Мы не дружили, но и не враждовали даже в самые сложные моменты.

Так вот, в тот вечер кроме Афанасьева за столом больше никто не говорил. А Афанасьев объяснял АП кто есть кто, кого надо посылать за границу, а кого не надо, и вообще как надо управлять институтом. Анатолий Петрович ему несколько раз пытался объяснить: "Вы зря стараетесь, я все равно ничего не запомню, вы лучше запишите на бумажке".

Еще одна интересная история состояла в том, что Анатолий Петрович несколько лет в свой отпуск ездил на остров между реками Ахтубой и Волгой недалеко от их впадения в Каспийское море в компании с Наташей и Володей Горобченко, с которыми мы дружили семьями. Но Володя никогда ничего не просил, может только квартиру получил раньше других, но я этого не знаю. В каком-то году в конце 80-х мы с Ларисой тоже отдыхал в тех местах один год. Может я напишу об этом в последующих частях.

Но я снова отвлекся. Через какое-то время после разговора с Каганом Афанасьев зашел ко мне в аспирантскую комнату на первом этаже, он всегда ко мне заходил сам, так как это было удобно, я сидел прямо рядом с проходной. Он каким-то официальным тоном сообщил мне, что уходит из лаборатории и предложил уйти вместе с ним. Это был первый разговор на эту тему, когда уже все было решено окончательно.

Я сказал, что я в курсе, и что Каган мне предложил старшего научного сотрудника. А деньги мне очень нужны, поэтому я остаюсь. Вот только сейчас, вспоминая эту сцену я стал думать, что он уже заранее знал мой ответ, может быть от того же Ковальчука. Он, как мне показалось, не очень удивился, и даже не очень расстроился. Но сразу поставил условие.

Он сказал: "В таком случае вы не можете заниматься теорией метода стоячих рентгеновских волн. Это моя тема, и я буду развивать ее сам." Я согласился, у меня было полно других тем, это не такая уж трагедия для меня. Да и вообще задач много. На этом разговор окончился, и он ушел.

К сожалению, я не запомнил время, когда это было. В моих официальных бумагах написано, что я получил должность старшего научного сотрудника в декабре 1979 года, одновременно с Юрой Кононцом. Значит это было раньше, скорее всего осенью этого же года.

Я тогда действительно был полон решимости не заниматься этой темой. Я продолжал работу с Аристовым и Габриэляном. Но появилась и еще одна тема, не имеющая отношения к рентгену. В то время лаборатория Скляревского разделилась и сократилась. Вполне возможно, что это было связано со смертью Скляревского. Новым начальником лаборатории стал Геннадий Смирнов, а часть людей сменила тему.

Так, Игорь Лукашевич стал заниматься проблемами бозе-конденсации, нового направления, которое стал развивать Каган, а Володя Горобченко перешел в лабораторию, которая занималась металлами. Он заказал установку, но ее долго делали. А пока, от нечего делать он занялся теорией электронной жидкости в металлах. Фактически, для упрощения задачи была придумана модель взаимодействующего электронного газа на фоне однородно размазанного положительного заряда для обеспечения электрической нейтральности.

Такая модель все равно оставалась крайне сложной для теоретического описания, потому что это квантовая механика многих частиц с сильным взаимодействием. Володя, как ему тогда казалось, нашел новый подход к задаче, который еще никто не рассматривал. Но как проверить какое приближение лучше, а какое хуже. Для этого вычислялись различные свойства электронного газа и проверялись очевидные тождества между различными характеристиками. Такие тождества назывались правилами сумм.

Так как Володя делать вычисления на компьютере не умел, то он попросил меня ему помочь. Мы были хорошими друзьями, конечно я не мог ему отказать. Тем более, что он сказал, что хочет защитить докторскую диссертацию, и не хочет использовать для этого совместные работы с Афанасьевым.

Володя был экспериментатором, но и очень хорошо знал теорию. Темой их работы была релаксация мессбауэровских спектров поглощения. Афанасьев по этой теме защитил кандидатскую диссертацию, и потом всю жизнь ей занимался параллельно с другими задачами.

Володя мог выполнять сложные аналитические вычисления, но у него не было физической интуиции, вероятно, просто из-за нехватки общего теоретического образования. Поэтому в совместной работе с Афанасьевым все идеи принадлежали Афанасьеву, а Володя делал всю черную работу, как и я.

Володя был уникальным человеком вот в каком смысле. Когда он писал какой-то текст, то он всю работу делал в уме. А на бумагу исключительно красивым почерком писал только чистовик, и никогда его не правил. Его рукопись выглядела красивее печатного текста.

Первоначально моей задачей было вычислить достаточно сложные интегралы по известным формулам. И я параллельно с другими делами взялся и за эту работу. А закончилось все тем, что я написал большой обзор по этой теме и знал ее очень хорошо. Но об этом более подробно я напишу в другом месте. Эта работа не вошла в докторскую диссертацию.

Отношения с Афанасьевым еще оставались вполне сносными. Он перестал со мной работать, но я все равно был необходим, потому что обрабатывать экспериментальные кривые было некому. Я все же написал относительно универсальную программу, вычисляющую кривые угловой зависимости отражения, то есть КДО, и выхода вторичных излучений, главным образом, фотоэлектронной эмиссии и флуоресценции.

Но мои расчеты показывали более яркие кривые, с более высокими максимумами и более низкими минимумами, чем те, которые измерялись в экперименте. Это была некая проблема, связанная с тем, что качество эксперимента было недостаточно высоким. В последующие годы совпадение стало более хорошим. Работа по обработке кривых, однако, не заканчивалась публикациями.

Продолжал я и какие-то дела с Ковальчуком, уже даже не помню какие. Скорее всего, дела были у него, а я просто составлял ему компанию, чтобы ему не скучно было. Он все знал про мои дела. И в один из дней 80-го года, уже не помню когда именно, Ковальчук вдруг предложил мне написать статью по моей программе расчетов.

Мы сели за стол у него дома и обсудили как можно было бы написать. Набросали Введение и план остальной части, остальное я доделал сам. Никого не стали вписывать. Я поблагодарил Афанасьева на всякий случай, а он Имамова, который к тому времени был его начальником. И, кажется, он провел статью через свой институт, а заодно и перевел на английский язык и послал в журнал "Physica Status Solidi".

Эта статья по сути была намного лучше статьи с Афанасьевым в ЖЭТФе, потому что содержала более четкую постановку задачи и конкретный рецепт ее решения. Но ни я, ни Ковальчук ее особенно не раскручивали, поэтому у нее только 29 цитирований. Более того, в 1985 году я придумал другой подход к решению задачи, а данный подход быстро устарел.

В том же году Ковальчук мне предложил написать еще одну статью. Дело в том, что Лобанович на радиозаводе в Минске, обработал с помощью своих "сотрудников" огромное количество образцов методом "интегральных характеристик", о котором я писал выше. И передал все эти результаты Ковальчуку. Ковальчук один писать не любил, поэтому мы снова сели за стол в его квартире и написали эту вторую статью.

Но на этот раз Ковальчук уже вписал Имамова в соавторы, объяснив, что иначе у него будут проблемы, а я не стал даже писать благодарность Афанасьеву. В статье я заново переписал, в чем состоит суть метода, но более простым языком и в укороченном варианте.

А главным результатом статьи были кривые Лобановича. Затем по тому же сценарию послали статью в тот же журнал. Интересно, что у этой статьи тоже неплохое цитирование, 22, хотя она относительно специальная. Обе статьи вышли в 1981 году и имеют номера 27 и 28 в моем списке публикаций.

В следующем году тоже вышла статья, но уже по методу стоячих волн. На этот раз в статье были экспериментальные результаты. Результаты по кремнию, видимо, были получены самим Ковальчуком с использованием трехкристального спектрометра и приставок для измерения фотоэлектронов. А результаты измерений на арсениде галлия представил Захаров.

Моей задачей было не просто сделать расчет кривых, а попытаться решить обратную задачу, то есть найти такой профиль деформации (смещения) и аморфизации (статический фактор Дебая-Валлера), для которого расчетные кривые совпали бы с экспериментом. Как-то мне удалось это сделать, хотя опыта в такой работе еще было мало. Если Лобанович был начальником цеха в огромной ящике микроэлектроники в Минске, то Захаров был каким-то начальником на заводе в Калуге.

Перед тем, как начинать эту работу, мы ездили в Калугу знакомиться с Захаровым. Там я купил своим ребятам складной велосипед с маленькими колесами. Велосипед был тяжелый и для взрослых. Но дети быстро росли и такой велосипед был удобен тем, что опустив седло и руль дети тоже могли на нем кататься. А с возрастом просто постепенно поднимались седло и руль.

Статью тоже опубликовали в "Physica Status Solidi", она вышла в 1982 году и имеет 12 цитирований. Статья очень неплохая, но она как бы не проблемная. В ней просто сообщались результаты на тот момент развития метода. В ней пять авторов, хотя реально работали трое, я, Ковальчук и Захаров. Имамов и Лобанович были вписаны по разным соображениям.

Интересно получилось то, что хотя Афанасьев запретил мне работать по данной тематике, я все же продолжал работать. Но в свое оправдание могу сказать, что я не проявлял никакой инициативы. Все статьи были написаны по инициативе Ковальчука. Почему-то Афанасьев Ковальчука не блокировал до поры до времени. А тот вел свою политику, не считаясь с Афанасьевым.

Он вписывал Имамова в статьи, и Имамов ему не мешал. А Афанасьев, скорее всего, до поры, до времени ничего не знал. Когда он узнал про эти статьи, он запретил Ковальчуку работать со мной. Скорее всего это произошло в конце 1981 года. Поэтому больше статей не было до 1985 года, то есть до защиты докторской диссертации.

Тем не менее, в диссертацию вошла еще одна статья по этой теме. Ее история была такая. На конференции в Черноголовке 1982 года ко мне обратилась женщина по фамилии Суходрева. Она рассказала, что они тоже используют дифрактометрию, то есть регистрируют КДО. Но у них большие деформации и они используют высокие порядки отражения, в результате кривые имеют очень длинные хвосты с относительно большим отражением.

Решать обратную задачу для таких кривых они не умеют. И просила меня помочь им понять что делать с кривыми. Я согласился. Через какое-то время я приехал к ним на завод, там меня ждали сама Ирина, так звали женщину, и ее молодой сотрудник Миша Прилепский. Они мне показали свою установку и кривые.

Я стал думать что я могу сделать. И очень скоро придумал красивый подход. В их случае амплитуда отражения описывается интегралом от экспоненты с большой фазой. А раз так, то можно применять, так называемый, метод стационарной фазы, и получить приближенную оценку интеграла в аналитическом виде.

На физическом языке это означает, что в нарушенном слое есть большой спектр межплоскостных расстояний на разной глубине от поверхности. При каждом угле падения плоской волны в кристалле отражает только тот слой, где выполняются условия Брэгга, а амплитуда отражения имеет величину, пропорциональную толщине этого слоя.

Соответственно очень легко решать задачу, если дополнительно предположить, что профиль деформации в слое монотонный. А если нет, то однозначности нет, Но используя дополнительную информацию можно решить обратную задачу и в этом случае. Я обработал этим методом некоторые из тех кривых, что они мне дали, и написал статью.

Оформление статьи я поручил им, так как не любил этим заниматься. Они решили послать статью в новый тогда журнал "Поверхность", где ее и напечатали в конце 1984 года. Тогда перевод этого журнала делали без интернет поддержки. Поэтому ни ISI, ни Гугл не дают цитирования на английскую версию. А на русскую версию Гугл дает 3 цитирования, что для Поверхности не так уж и мало.

В последующие годы я метод этой статьи использовал как наводку к профилю деформации, который затем подгонялся стандартными методами. Интересно, что через несколько лет Миша Прилепский оказался сотрудником новой лаборатории Ковальчука, и мы с ним часто виделись. Но недолго. В конце 80-х он поехал в горы, так как был альпинист, и не вернулся. С альпинистами такое случается.

Государственная премия.

Я написал про все работы, по которым была написана диссертация, но в этот период происходили события, которые непосредственно к диссертации не относились, но тоже заполняли жизнь. Я уже рассказывал про конференцию 1977 года в Цахкадзоре. Там также впервые был представлен доклад и по методу стоячих волн от нашей неформальной группы. Следующая важная конференция была в подмосковье, точнее в Звенигороде, а еще точнее, в пансионате "Звенигородский" Академии Наук. Она была в апреле 1979 года.

В тот год в начале апреля стояла хорошая теплая погода, и мы радовались, что встретим весну за городом. Но не тут-то было. Буквально в первый же день конференции 16 апреля резко похолодало практически до нуля, а потом даже стал падать снег. В результате мы все три дня не выходили из многоэтажного здания пансионата.

На этой конференции впервые была целая секция посвящена методу стоячих волн, включая дифрактометрию. Так как работ тогда было еще мало, то выступали буквально все из нашей группы по очереди. В то время Афанасьев подключил к своей работе Петю Александрова и Эдика Маныкина, они тоже выступали. Афанасьеву надо было показать массовость использования метода.

В 1982 году уже накопилось достаточно интересных работ и Афанасьев с Ковальчуком решили, что пора выдвигаться на Государственную премию. У меня сохранилась газета "Известия Советов народных депутатов СССР" от 12 мая 1983 года, в которой на 3 странице был опубликован список работ, допущенных к участию в конкурсе на соискание Государственной премии СССР 1983 года.

В этом списке за номером 2 была представлена работа "Создание комплекса методов для анализа структуры кристаллов". Авторы работы: Александров П.А., Аристов В.В., Афанасьев А.М., Денисов А.Г., Захаров Б.Г., Имамов Р.М., Ковальчук М.В., Кон В.Г., Лобанович Э.Ф., Пронина Л.Н., Шехтман В.Ш., Шилин Ю.Н. Работа была представлена Институтом физики твердого тела АН СССР в Черноголовке.

Честно признаюсь, что в организации материалов на премию никакого участия я не принимал. В то время я уже не работал с Афанасьевым, и даже не работал с Ковальчуком. Мы все вместе работали в ВИНИТИ и там виделись. Как-то мы с Ковальчуком вместе обедали, и Ковальчук мне сказал: "Афанасьев запретил мне с тобой работать, так что ничего не поделаешь. Но я думаю, что это временно, посмотрим что будет дальше"

Меня все же включили в список, так как статей с моим участием было представлено много, как фокусировка с Аристовым, так и дифрактометрия с Афанасьевым и Ковальчуком. Выше я уже рассказал почти про всех участников. Представлю остальных. Денисов был начальником какого-то завода и обеспечивал внедрение метода вместе с Лобановичем и Захаровым.

Пронина была женой академика Осипьяна, директора ИФТТ. Очень красивая женщина. Мне она очень понравилась, хоть я и видел то ее один или два раза. Шехтман был хорошим экспериментатором из ИФТТ, мы вместе не работали, но хорошо знали друг друга, даже не знаю почему. Он мне всегда нравился.

Шилин был главным конструктором трехкристального дифрактометра, который Институт Кристаллографии изготавливал почти серийно. Я его тоже хорошо знал, когда был постоянно рядом с Ковальчуком. У нас был довольно сильный состав, и очень неплохие работы. Да плюс еще сын президента АН СССР. Вероятность получения премии была очень высокой, почти стопроцентной.

Но был один минус. Не хватило места для Круглова, который сделал пионерские работы по методу стоячих волн. Правда Круглов их сделал совместно с Щемелевым, но Щемелев был старый, и ни на что не претендовал. А Круглов был молодой и агрессивный. Они с Ковальчуком когда-то были хорошие друзья. Но стали соперниками и конкурентами.

Я вспомнил, что в 1976 году в Ленинграде мы и в квартире Круглова тоже были. Ковальчук тогда вслух рассуждал - нанести визит или не надо. Решили все-таки зайти. Круглов в то время переходил на работу в НПО "Светлана", кажется он работал в ФТИ имени Иоффе, но там мало платили, а нужны были деньги. В советское время хорошо платили только старшим научным сотрудникам, докторам наук. Быть доктором наук было очень престижно. Но Круглову еще надо было долго ждать, и он решил поспешить.

Круглов сам хотел получить премию, и, как я недавно узнал от Бушуева, даже делал попытку ее получить. Но для этого надо было любой ценой тормознуть премию Ковальчука. Я не знаю почему Ковальчук не включил Круглова в свой список. То ли действительно не было места, то есть никого нельзя было убрать, ведь больше 12 авторов не разрешалось, то ли просто не хотел.

Но это оказалось роковой ошибкой. Буквально за один день до заседания комиссии по присуждению премий к ним пришло письмо за подписью директора ФизТеха академика Тучкевича. В письме было много грязи про нашу работу. Я читал это письмо, но не все запомнил. Я запомнил, что там было написано, что эффект дифракционной фокусировки был открыт Козьмиком и Михайлюком (ссылка на статью), а не авторами подаваемой работы.

Это была клевета, которая легко опровергалась, но не было времени. Мы просто не успели организовать объяснение за подписью какого-нибудь академика в ответ. Из-за этого письма нашу работу отклонили. Тучкевич конечно не виноват, он подписал то, что ему подсунули его люди, которым он верил. Но Круглов сумел таки тормознуть работу.

На самом деле никакой большой беды не было, можно было подать работу на следующий год. Но этого не произошло, группа просто распалась на два лагеря, между которыми началась война. К несчастью это произошло как раз через полгода после этих событий. А Пронина получила премию на следующий год в составе другой группы.

Получилось так, что предложив Козьмику эксперимент я сам сделал себе плохо. Конечно Козьмик не виноват, и я не виноват. Там было много и других обвинений, притянутых за уши. Но были наверно и справедливые обвинения. У меня нет копии письма, а при чтении я его всего не запомнил. Интересно, что через много лет, когда все утряслось Ковальчук снова огранизовал представление этой работы. Теперь в списке авторов был и Круглов и были новые люди.

Но опять осечка. На этот раз рассмотрение премий просто отменили, произошла реформа порядка выдачи премий. Ковальчук опоздал на один год. В конце концов, совсем недавно по этим работам, точнее по части этих работ, касающихся только метода стоячих волн, получили премию имени кристаллографа Федорова РАН три человека: Имамов, Ковальчук и Кон. Больше трех авторов не разрешалось.

Защита диссертации.

Афанасьев был избран в члены-корреспонденты АН СССР в 1984 году. Чтобы повысить свои шансы на выборах, он с 1981 года стал мне говорить, чтобы я писал докторскую диссертацию. Ему нужен был ученик -- доктор наук. Я же в то время был психологически не готов, более того, какие-то работы шли полным ходом, и я хотел их закончить.

Одновременно мешала и работа с Горобченко и поездки за границу в 1980 и 1982 годах, которые тоже надо было обеспечить какими-то работами. Я понимал, что рано или поздно напишу диссертацию, но не видел смысла торопиться. Наконец, кажется, к концу 1983 года я все же решил начать писать.

Я точно помню, что диссертацию я уже писал в верхней комнате, где поселился третьим вместе с Кононцом и Пушкаревым. Мой стол стоял справа от входной двери. Почему это понадобилось -- не помню. Скорее всего нижнюю комнату у нас отобрали, так как аспиранты к тому времени кончились. Писал я ручкой на бумаге. Я нашел свою рукопись диссертации.

Это было необходимо для того, чтобы можно было править текст, что-то вычеркивать, что-то добавлять. Затем текст перепечатывался на машинке, и потом уже править было сложно. Персональных компьютеров у нас тогда не было. Я не очень мучился, хотя сама процедура была неприятной. Но к тому времени я уже психологически подготовился.

Кстати, я обратил внимание, что в 1983 году у меня в списке публикаций имеется всего одна опубликованная статья. Это означает, что и в 1982 году я уже занимался какими-то другими делами. Самое трудное -- это расставить события во времени. Впрочем, это не так уж принципиально, время все равно не вернуть и ничего не исправить.

Писал я диссертацию очень просто. Ставил перед собой очередную статью и переписывал. Сложнее было с литературным обзором, мне надо было перечислить статьи фактически по четырем неправлениям. Кроме того, требовалось название каждой статьи, значит надо было доставать необходимый журнал и списывать название.

У нас в институте в то время неплохо работала библиотека, поэтому те журналы, что в ней были, можно было найти просто на полке или заказать в закрытом хранилище. А если нет, то надо было ехать в Ленинскую библиотеку. К тому времени я уже имел абонемент для кандидатов наук. Я не халтурил и литературный обзор написал хорошо. Хоть это и отнимало время, но было все равно полезно.

После того, как я все написал, мне надо было доложить ее на семинаре Кагана. Выступление прошло нормально, Каган сказал, что диссертация есть, но для ее успешной защиты нужны хорошие оппоненты, и обязательно должен быть Инденбом. Я сказал, что Инденбом очень не любит Афанасьева, и эта нелюбовь может распространиться и на меня. И мне не удобно с ним разговаривать, он может отказать.

Каган ответил, что сам с ним поговорит. Тут как-раз случился очередной юбилей Инденбома, кажется 60 лет. Каган велел мне заказать для него подарок в институтской мастерской. Оказывается тогда существовала такая практика. В институте была специальная мастерская, которая делала подарки для людей, приближенных к начальству.

Каган стал академиком на тех же выборах 1984 года, на которых выбрали Афанасьева. На объединенный банкет пригласили только старших научных сотрудников, и я на банкете был, даже хорошо его запомнил. Такое ограничение диктовалось тем, что выбранных новых членов академии было много, поэтому число приглашенных пришлось ограничивать. Для Кагана подарок Инденбому сделали. А потом мы приехали на заседание Ученого Совета, посвященное юбилею.

На том Совете Инденбому сделали большой подарок -- дали поговорить. Он очень любил говорить перед публикой, делал это интересно, как артист. Говорил он долго, это была его юбилейная речь. Я из той речи запомнил только про материалы с памятью формы. Он приводил образ в виде автомобиля, который после аварии через какое-то время сам восстанавливает свою первоначальную форму.

А потом на заседании Каган вручил ему подарок, а после заседания попросил его стать моим оппонентом. Инденбом уже не мог отказать. Второго оппонента я выбрал сам. Я захотел, чтобы им был Володя Беляков. Я его мало знал тогда, но он был доктор со стажем, разбиравшийся в эффекте Мессбауэра и в дифракции. Это было очень важно. Я где-то подловил Володю и попросил его быть оппонентом.

Володя был удобен еще и тем, что хорошо знал Кагана, в каком-то смысле они были конкуренты, но Каган был намного выше по уровню, и Володе просто было интересно попасть в его компанию еще раз. Но он мне поставил условие, чтобы я рассказал работу у него на семинаре. А так как у меня было четыре независимых главы, то пришлось выступать четыре раза.

Он тогда был начальником лаборатории какого-то института, я уже забыл. Его лаборатория размещалась в подвале жилого дома на улице Ульянова. К нему надо было ехать на автобусе от метро "Университет". Там и тогда я познакомился с Владимиром Дмитриенко. После каждого моего выступления Беляков учил своих сотрудников: "смотрите, как теоретик должен работать с экспериментаторами".

Ведущей организацией снова был Институт Металлофизики в Киеве, но на этот раз нужна была подпись Кривоглаза. Я снова ездил в Киев, это была уже далеко не первая поездка. И я реально выступал на семинаре Кривоглаза, и рассказал всю диссертацию. Кривоглаз хорошо о ней высказался. В частности, он отметил, что больше всего ему понравился многоволновой эффект Бормана, и моя физическая интерпретация этого эффекта.

А третий оппонент должен был быть членом Совета. Именно по этой причине я выбрал Совет в Осипьяновском институте твердого тела в Черноголовке. Там был Эрик Суворов. Но тут вышла первая подножка. Черноплеков, начальник нашего Отдела, вдруг решил, что хорошую диссертацию надо защищать на нашем Совете. Я ему сразу ответил, что у нас нет оппонента.

Он сказал, что сам кого-нибудь уговорит. И началось. Время идет, а дело стоит, Черноплеков никого не находит, но и не отпускает. Прошло несколько месяцев. Я конечно напоминал о себе, но с начальством трудно спорить. Наконец, он уговорил одного члена-корреспондента, фамилию которого я никак не могу вспомнить. И велел мне показать ему диссертацию.

Тот какое-то время ее смотрел и потом вернул назад, отказавшись от оппонирования. Он сказал, что ничего не понимает в этих науках, а выступать как буратино в кукольном театре не хочет. Только после этого Черноплеков отпустил меня в Черноголовку. Там мою диссертацию конечно сразу приняли, Осипьян отлично знал и Ковальчука и Кагана. С Суворовым тоже не было проблем по той же причине.

В то время я уже снова работал с Ковальчуком, и Ковальчук мне помогал. Но была и еще одна подножка. Диссертацию надо было провести через министерство, а чиновник вдруг захотел ее закрыть, то есть сделать секретной. Я с ним разговаривал, объяснил ему, что у меня все содержание опубликовано в открытой печати.

На это он ответил, что каждая статья по частям секрета не представляет, а вот все вместе -- это уже военная тайна. Пришлось снова просить Черноплекова помочь. Черноплеков долго говорил с ним по телефону, и, наконец, мне дали добро на защиту. Оставалась последняя проблема -- это Афанасьев.

Дело в том, что пока это все тянулось, независимо от меня развивались другие события. Афанасьеву не нравилась активность Ковальчука. Хотя Ковальчук его послушал и перестал со мной работать, но он все равно много чего делал, и Афанасьев уже перестал понимать -- кто из них главный. Ему не нужны были конкуренты на роль лидера в направлении, и он пытался нейтрализовать Ковальчука.

В конце концов, Афанасьев через Аристова договорился с Копецким, директором, чтобы тот взял Ковальчука своим заместителем в ИПТМ (Институт Проблем Технологии Микроэлектроники). Это вполне престижная должность, хоть и не вполне удобно, так как институт находится в Подмосковье. И Ковальчук согласился.

Но во время разговора с Вайнштейном ситуация поменялась. Вайнштейн не захотел отпускать Ковальчука, а чтобы нейтрализовать выгоду и разницу в зарплате, предложил ему организовать вторую лабораторию по методу стоячих рентгеновских волн в своем институте с привязкой к применению синхротронного излучения.

Это вполне устраивало Ковальчука, но совсем не устраивало Афанасьева. Более того, это ставило крест на всех его планах. И Афанасьев сделал очередную глупость, он стал угрожать, забыв про закон Ньютона о том, что любое дейтсвие порождает точно такое же противодействие. Грубостью и угрозами Ковальчука было трудно испугать.

Видимо, через несколько дней после этого разговора Афанасьев нашел меня в актовом зале на заседании ежегодной научной конференции Отдела и задал только один вопрос: "Вы с Ковальчуком работаете?". Я ответил: "нет". Это была чистая правда. Я еще ничего не знал. Больше Афанасьев ничего не сказал, но я сам видимо должен был догадаться, что и не надо работать.

Через неделю или две после этого инцидента мне позвонил Ковальчук и сказал: "Я сейчас поеду в Крылатское, отвезу сына кататься на горных лыжах. По дороге заеду за тобой, и мы поговорим, пока он катается". Мы с ним не ссорились, так что разговор был вполне рабочий. Пока сын катался на лыжах, мы ходили по чистому снегу Крылатских холмов, и он подробно рассказал мне всю свою историю.

Даже про то, что Афанасьев побледнел и долго молчал, когда узнал о решении Вайнштейна. Мне самому это было знакомо. О том, что Афанасьев -- дурак по жизни, я и так уже давно знал. Будь он поумнее, он мог бы возглавить и две лаборатории, и быть лидером любой группы людей. Но он строить не любил, он любил ломать. Впрочем, Афанасьев все-таки знал свою меру. Он не был подлецом, он был способен только на мелкие пакости.

Ковальчук сказал, что теперь он свободный человек, и запрет на работу со мной больше не действует. Более того, он был бы очень заинтересован в такой работе. У них уже есть экспериментальные результаты по измерению внутреннего фотоэффекта (эмиссия электронов в объеме кристалла). В свое время Афанасьев просил эти результаты, но он ему не дал. Теперь мы можем сразу начать работу.

Я конечно понимал что меня ждет, если я соглашусь. Но, с одной стороны, я действительно не боялся, потому что и Ковальчук не слабый человек, и Каган тоже при случае поможет. А с другой стороны, я понимал уже тогда, что из двух будущих лидеров Ковальчук лучше по многим параметрам. Он честнее, благороднее, да и просто умнее во всех отношениях. Может быть он не любит писать формулы и сидеть за компьютером, так на это есть другие люди.

Я согласился, и мы договорились, что до поры до времени будем конспирироваться, чтобы оттянуть скандал. В первый раз мы собрались на квартире Светы Желудевой. Кажется, я тогда только с ней познакомился. Она в то время жила недалеко от нового корпуса Института кристаллографии на улице Бутлерова. Она перешла в новую лабораторию Ковальчука из другой темы, и в то время еще плохо понимала рентгеновскую тематику.

Света была дочкой известного профессора Желудева, который тоже работал в Институте Кристаллографии. А ее муж был математик-компьютерщик. У них на стене висели графики, построенные на графопостроителе, у меня тогда уже тоже такие были. Об этом я после расскажу.

Света была очень интересный человек. В то время она уже заняла мое место около Ковальчука, которое я имел в прошлом. Я с ним долго не виделся, а один он быть не любит. В последующие годы она увидела во мне конкурента своему положению, и мои отношения с ней были не простыми. Но с другой стороны, она почти спасла мне жизнь одной простой фразой, и я за это ей благодарен. Самой ей меньше повезло. Но все это было потом.

А пока мы с Ковальчуком обсуждали результаты и план будущей статьи, жонглируя словами, которые она не понимала, и это ее раздражало. Наконец наступило время обеда. Света притащила кастрюлю с наваристым супом, который она специально для нас сварила, и это было здорово. Ковальчук вытащил флягу с каким-то напитком, скорее всего коньяком, но я не запомнил.

Жизнь снова стала цветной. О том, как я делал эту работу, я расскажу позднее, а сейчас про защиту. Прошло полгода, наступило лето. Работа была сделана, и ее надо было проводить через Экспертный Совет, чтобы получить разрешение на публикацию. Моя защита была назначена на октябрь, оставалось совсем мало времени.

Как и следовало ожидать, Имамов обнаружил статью, тут же доложил Афанасьеву, а тот сразу позвонил мне домой. Он без лишних слов потребовал, чтобы я прекратил работу с Ковальчуком, иначе он блокирует мне защиту. Он сказал: "У нас есть совместные статьи, и я не дам согласия на включение их в диссертацию."

Вообще-то таких статей было не так уж и много, я мог бы переписать диссертацию и без этих статей, но возиться то не хочется. Тем более, что много было всяких согласований. Я не помню, что я ему ответил, но что-то вроде того, что экспериментаторам надо помогать. Если он не хочет, так другие заменят. Не я, так будет другой. Он мне ответил, что я чего-то не понимаю, и советовал подумать.

Я тут же забыл про этот разговор и продолжал жить своей жизнью. Но через несколько дней он снова позвонил и спросил: "Ну что вы решили?". Я в первый момент даже не понял о чем идет речь. А когда понял, то сказал более резко, что я взрослый и свободный человек, и я сам принимаю решения, как мне жить. А вас мои решения не касаются.

Он меня обругал в том смысле, что я порчу колодец, из которого пил, и бросил трубку. Только тогда я заметил, что он очень волнуется, сильно раздражен, и похоже, действительно может сделать еше одну глупость. Ведь если он действительно устроит скандал на защите, то он себе навредит может быть больше, чем мне.

Годы спустя я имел возможность убедиться, что это не совсем так, и люди не любят ссориться с авторитетами, даже если те и не правы. Один раз Афанасьев написал на мою статью в ЖЭТФ резко отрицательную и лживую рецензию, и этого оказалось достаточно, чтобы статью не взяли. Никто не стал разбираться. Пришлось переводить статью на английский язык и напечатать на Западе. Там никаких проблем не возникло.

Немного подумав, я решил позвонить Пете Александрову. Петя с ним работал, Афанасьев был обязан его отцу своим избранием в член-корры. К тому же я знал, что Петя будет защищать докторскую через год на том же Совете. Пете скандалы не нужны. Я сказал Пете, что у Афанасьева похоже действительно крыша поехала, и надо бы его подержать за руки, пока не пройдет моя защита. А потом рассказал всю историю.

Петя сказал, что я тоже хорош, но попросил неделю на урегулирование проблемы. Через неделю Петя мне перезвонил и сказал, что все в порядке, Афанасьев не будет устраивать скандал, но он попросил, чтобы ты перед ним извинился. Ну это уже не трудно. Через несколько дней я подловил его у столовой, в то время все ходили в столовую, и в часы обеда по территории проходили колонны как на демонстрации.

Я подошел и сказал, что извиняюсь за причиненные неудобства, что мы с Ковальчуком помним все его заслуги и всегда будем их отмечать в самом выгодном для него свете. Это не было враньем. Мы так и делали, причем специально, чтобы он не очень рычал. И впоследствие у него лично к нашим текстам никогда не было претензий.

Таким образом, и последняя проблема была решена. Но на мою защиту мы решили все-таки пригласить Кагана, если вдруг Афанасьев передумает и появится в зале, то при Кагане ему будет стыдно. Но на защиту он не приехал. Мы сами приехали в Черноголовку, кажется, на двух машинах. Ковальчук съездил и привез Кагана, а чья была вторая машина уже не помню. Ведь надо было еще привезти оппонентов.

Перед защитой Беляков задал мне несколько вопросов по существенным моментам. Я ему подробно ответил, а потом он отзыв читать не стал, а просто повторил мои ответы. Это меня немного удивило, но выглядело красиво. Вполне возможно, что он отзыв даже если и читал, то не запомнил. А так получилось даже лучше.

У меня была единственная проблема -- плохой слух. Я тогда еще не имел слухового аппарата и реально плохо слышал. Поэтому приходилось подбегать к тому, кто задавал вопрос из зала, и просить повторить вопрос. Через несколько лет у меня появился слуховой аппарат и все стало намного легче. Такие же проблемы у Ирен Шульпиной из той же лаборатории в Ленинграде, где начинал Ковальчук, но ей даже аппарат не помогает.

А последняя проблема, связанная с защитой -- это банкет. В 1985 году начался сухой закон. Я еще заранее пригласил Черноплекова на банкет, но он сказал, что членам партии нельзя пить. Поэтому я решил в день защиты собрать только оппонентов и Кагана на квартире, а так как у меня маленькая квартира и далеко от центра, то я попросил Ковальчука все провести у него. Он согласился, я накупил вина и еды и привез ему заранее. Так что после защиты мы вернулись из Черноголовки и неплохо посидели.

А через месяц я устроил банкет для лаборатории в ресторане Бомбей на Рублевском шоссе в нашем Кунцевском районе и недалеко от станции метро "Молодежная". Банкет был организован как годовщина свадьбы. На этот раз мы были с Ларисой, а вот на защиту она не ездила, так как детей не с кем было оставить. Банкет по случаю защиты диссертации нельзя было устраивать под страхом лишиться диплома. Я также не пригласил Кагана, так как он был единственный член партии в нашем коллективе.

Мы пили рисовую водку и танцевали под новую тогда песню Пугачевой "Паромщик". Максимов нарисовал плакаты про мое хождение налево от жены для общения с компьютером. Эти плакаты до сих пор пылятся на работе. А еще ребята мне подарили пластиковые беговые лыжи Fisher, на которых я до сих пор катаюсь. Ребята тоже помнят тот банкет и остались довольны.

Хоть я и сильно задержался с защитой, но все-таки успел вовремя. В следующем году была поголовная аттестация на работе, и вместо трех ставок ввели пять. Младший, просто, старший, ведущий и главный научный сотрудник. Ведущего давали только докторам. Я был очень молодой доктор. Каган даже спросил меня, а не рано ли мне быть ведущим. Я ответил, что лучше сразу, потому что потом придется еще раз этим заниматься. Он согласился, и я сразу стал ведущим научным сотрудником.

В нашей лаборатории после Максимова раньше меня защитились Аркадий Жернов и Костя Кикоин, причем Костя снова обогнал меня в последний момент. Я раньше написал диссертацию, но позже защитил. Кажется, Костя защитился в том же 1985 году, только в начале, а я в конце.

Читать сначала     Читать 5-ю часть

Виктор Кон, июль 2012 года


 
 

 

  Внимание! Сайт оптимизирован под браузер Google Chrome.